Багратион хотел было снова заспорить, но в горницу вошел граф Сен-При. Красивое 
лицо его улыбалось. В движениях заметна была та особенная ловкость, которая 
бывает у людей только тогда, когда они сделают что-нибудь действительно нужное 
и так, что лучше и сделать нельзя. Лучистый взгляд голубых глаз начальника 
штаба, устремленный прямо на Багратиона, казалось, говорил: "Ну, оцени же 
наконец мою готовность быть тебе полезным! Отбрось пустые подозрения и оцени!..
" 

- Странная вышла сегодня история, - начал Сен-При, - и вот уже в руках моих 
рапорт начальника сводной гренадерской дивизии графа Михаилы Воронцова... 

Он с торжеством положил бумагу перед Багратионом. 

- Доносит граф, что прапорщик пятого егерского полка Александр Раевский, сын 
Николая Николаевича, ораторствуя в присутствии многих офицеров, о графе 
Воронцове так отозвался: англичанин, а если поскрести хорошо, то и татарин. И 
этим многих стоявших кругом офицеров в открытый смех привел. 

- Ха-ха-ха! - весело рассмеялся и Ермолов. Сен-При пожал плечами. 

- Я хотел бы занять веселости у вашего превосходительства, - сказал он, - ибо в 
происшествии этом мало вижу, смешного. Невозможно прапорщику над генералом 
куражиться. А коли случилось - поплатиться должен, дабы дисциплина ущерба не 
несла. Так я сужу. 

Помолчав, он продолжал, обращаясь уже только к Багратиону: 

- Представляя рапорт графа Воронцова на усмотрение вашего сиятельства, я, как 
шеф пятого егерского полка, где Раевский младшим офицером состоит, и свое 
присоединяю мнение: до выступления полка в поход прапорщику на полковой 
гауптвахте находиться, а затем, в продолжение трех переходов, идти за полковым 
ящиком. Последнее - для того, чтобы общее внимание господ офицеров на проступок 
и взыскание обращено было. Такому мнению моему прошу у вашего сиятельства 
полной апробации... - И Сен-При выжидающе прищурил глаза. 

- Бесподобно, граф, - сказал Ермолов, - а главное, умно очень. Давно надо было 
Раевского на цугундер взять. 

Он протянул Багратиону перо. Но князь Петр Иванович покачал головой. 

- Дожили мы до того, что ум человеческий самой обыкновенной стал вещью. И куда 
чаще, чем иное что, встречается. Граф Михаила - ума палата. Да и Раевского сын, 
как видно, в профессоры метит. Граф Эммануил Францыч со всей Европы ума набрал. 
Все умны. И на вес золота остались дурни. А из них я первый. - Он взял перо и 
перечеркнул рапорт Воронцова крест-накрест. - Не могу апробовать. Может, и надо,
 а не могу. С графом Михайлой о сатисфакции сам столкуюсь. С Николаем 
Николаевичем - тоже, дабы мудреного своего выкормка отечески научил. И 
довольно! Больше о деле этом знать ничего не желаю! А вот что за мелочью этой 
нужнейшее забываем - худо. Тезка любезный, слезно прошу вас, ради бога, 
что-нибудь делайте. Ратников сгоняйте, - очень на разные послуги пригодны будут,
 ежели всех строевых в строй взять. В Калугу пишите, - там Милорадович много 
рекрут собрал. Приказывайте, чтобы сюда их сколь можно быстрее вел. В Москву 
графу Ростопчину пишите, - пусть там ополчение сбивает. От крестьян требуйте, 
чтобы знать давали, где неприятель. Делайте же! Нижайше прошу, делайте 
что-нибудь! 

Давление обстоятельств было таково, что двадцать шестого июля Барклай созвал 
военный совет для обсуждения вопроса о немедленном наступлении. Сам Михаил 
Богданович в обсуждении этого вопроса нисколько не нуждался. Крайняя опасность 
наступательных операций была ему совершенно ясна. Но он хотел придать делу 
такой вид, при котором никто не мог бы сказать, что главнокомандующий не 
принимает в расчет мнений своих генералов. Мнения эти также были ему очень 
хорошо известны, - настолько хорошо, что он почти не слушал того, что говорили 
генералы. Барклай сидел молча, с бледным лицом и полузакрытыми глазами, боком к 
окну, за которым в широкой картине, слегка затемненной постепенно находившими 
на небо тучами, лежали город и Днепр. Яркий солнечный день медленно 
заволакивался печальной сумеречностью непогодливого вечера. В кабинет внесли 
свечи. Но так как было еще достаточно светло, огни их казались не настоящими и 
странным образом напоминали панихиду. Багратион приказал потушить свечи. 

- В Поречье французов мало, - говорил Ермолов, - и в Велиже - тоже. В Сураже - 
один принц Евгений со своим корпусом. В Рудне - Мюрат с кавалерией, а пехоты 
нет. Даву к Орше еле двигается. Бонапарт с гвардией своей все еще в Витебске. 
Войска французские на огромном пространстве разбросаны. Нападения нашего они 
ждать не могут. Чтобы соединиться для отпора, надобно им по меньшей мере трое 
суток. А дальние и вовсе не поспеют в дело. Мы же в двое суток посреди 
неприятеля быть можем. Трудно и желать для атаки более подходящего времени. По 
мнению моему, все решительно успеху нашему благоприятствует. Сто тридцать тысяч 
русских с любовью к отечеству в сердце, с жаждой мщения в в груди...