- Я никогда не краду, равнодушен к еде и не горд, - следственно, лишен 
важнейших радостей в жизни. Зато благосклонная судьба вознаградила меня 
радостью, с которой никакая иная сравниться не может. Два раза ходил я в походы 
под Багратионом, ныне - в третий раз. Вот мое счастье, господа! Когда молния 
ударяет в вершины гор, она разбивается, не нанося им вреда. Такова 
непоколебимость Багратиона. Орлята на хвосте могучего отца парят под облаками. 
Это - мы! Он - князь, я - барон... 

Травин зло усмехнулся. 

- По обыкновению своему, Бедуин зарапортовался. Надобно привести его в чувство! 


- Но не из гордости о том сказал я, нет! Я знаю: се n'est pas la naissance, 
c'est la vertu seule qui fait la difference{39}... Багратион рожден в порфире 
победоносца! Эй, Травин! - неожиданно обернулся он к поручику. - Не смей 
держать руки в карманах, когда я говорю с тобой! 

Травин побледнел и засунул руки еще глубже в карманы своих стареньких панталон. 
Потом, глядя прямо в лицо Феличу, медленно произнес: 

- Для тебя безопасней, барон, когда мои руки спрятаны! 

Ротмистр поперхнулся. Но через минуту уже снова гремел: 

- Полтораста тысяч отборных солдат, каковы наши... Во главе их - лев, 
поклявшийся умереть... Кто устоит, господа? 

Полчанинов слушал все это, и земля уплывала у него из-под ног. Лица, мундиры, 
Травин, Фелич - все это плавало перед его глазами, как мираж, кружилось, как 
пьяный сон. Он чувствовал всем существом: или надо сейчас сделать что-нибудь 
необычайное, или - пропасть, сгинуть, исчезнуть, растворясь в жестоком счастье 
этой прекрасной минуты. Внезапно отстранив рукой Фелича, он выбежал вперед и 
прокричал звонким и чистым, как у ребенка или девушки, голосом: 

О, как велик На-поле-он, 

Могуч, и тверд, и храбр во брани; 

Но дрогнул, лишь уставил длани 

К нему с штыком Баг-рати-он... 

Всем были известны, но не всем памятны эти старые державинские стихи. Эхо их 
вихрем пронеслось по лужайке. 

- Ура Багратиону! Ура! Ур-ра! 

Кто-то обнимал Полчанинова. Его целовали, и он целовал. Фелич крепко держал его 
за рукав. 

- Дитя! Ты не знаешь, что есть воинская слава... Дай свой череп раскроить или 
чужой разнеси в честь родины - вот слава! Ты рожден для нее, как и я. Кстати, 
что вам болтал сегодня обо мне Травин? Пр-роклятье! Он мне ответит за это. А 
впрочем, черт с ним! Я стал мягок, как губка. И жажду одного - влаги! 

Постепенно он все прочней завладевал Полчаниновым. 

- Слушайте, юный дружок мой! Пей - умрешь, не пей - умрешь! Так уж лучше пить! 

Ей-ей, не русский воин тот, 

Кто пуншем сил своих не мерит! 

Он и в атаках отстает, 

Он и на штурмах камергерит... 

Полчанинов, вспрыснем дружбу! Господа, приглашаю вас "протащить"!..{40} Прошу! 
Прошу! Я плачу, господа! Пожалуйте! За дружбу! За Багратиона! 

Глава пятнадцатая 

С раннего утра двадцать второго июля солнце ярко пылало на безоблачном небе, и 
смоленские улицы кипели многолюдьем. В окнах и на балконах пестрели нарядные 
костюмы горожан. И поэтому дома походили на огромные горшки с цветами. Два 
живых потока с разных сторон вливались в город, наполняя его музыкой, грохотом 
барабанов и свистом флейт. По случаю царского дня{41} войска шли в отчищенной 
до блеска парадной амуниции. Главнокомандующие с пышными свитами ехали 
навстречу друг, другу на красивых, стройных конях. Но под холодной рукой