сказать ему сейчас прямо все, что он думал о защите Смоленска, немыслимо. 

- Вопрос столь важен, - холодно проговорил он, - что решить его способно одно 
лишь чистое благоразумие, без страсти и волнения. Потому... 

- Нет! - с грозной энергией крикнул Багратион. - Нет! На сей раз оставим 
благоразумие в удел робким душам. Будем чувствовать по-русски! Прямо спросил 
вас, прямо и ответствуйте! 

Главнокомандующие совещались долго. Из кабинета, где они заперлись, громкий 
голос Багратиона то и дело вырывался в соседнюю залу. И тогда собравшиеся в ней 
генералы обеих армий радостно переглядывались. 

Наконец-то! Старая слава Петра Ивановича зажигала в их сердцах новые надежды на 
успех. Его пылкая настойчивость привлекала все симпатии. Голоса Барклая не было 
слышно. Да никто и не ожидал его услышать, - всем было известно, как 
малообщителен и некрасноречив министр. Почти всякий из тех, кто находился 
сейчас в зале, был недоволен Барклаем. Прежде недовольство это лежало на дне 
душ. А теперь всколыхнулось. Даже имя главнокомандующего избегали произносить - 
по неприязни к тому, кто носил его. Толковали о неудачах, а подразумевался 
Барклай. 

- Говорят... говорят, будто немцы и голландцы взбунтовались, что англичане и 
испанцы где-то высадили десант... Говорят, что сам Бонапарт поскакал во Францию.
.. Мало ли что говорят! Но я ничему не верю, - сказал генерал Раевский 
начальнику артиллерии Первой армии, молодому графу Кутайсову, - того не 
осталось во мне, чем верят люди... 

Черные глаза графа блеснули чистым огнем. Красивая голова его живо повернулась 
к собеседнику. 

- Вы правы, ваше превосходительство! Удел наш поистине жалок становится... У 
нас, в Первой армии, лишь один человек осведомленным о действительном ходе 
событий счесться может... 

- Ермолов? 

- Да. Но не по званию начальника главного штаба, а потому, что с государем в 
переписке, и по тонкой проницательности ума своего... 

- Любую хитрейшую бестию кругом пальца обведет, - улыбнулся Раевский. Молодец 
ваш Алексей Петрович! Да вот и сам он! 

Из боковых дверей в залу быстро вышел широкоплечий генерал, могучего, почти 
геркулесовского телосложения, и поклонился. Глубокий взгляд его серых глаз 
мгновенно обежал присутствующих. Волосы, дыбом стоявшие на голове, еще 
придавали росту его величавой фигуре. Он вступил в залу и как будто заполнил ее 
без остатка своими размерами и своей силой. Вместо шляпы Ермолов держал под 
мышкой кивер, что казалось странным при генеральских эполетах, а в руках - 
сложенный пополам лист синей бумаги. 

- Поздравляю, господа, с новостью наиважнейшей! Каждый из генералов в одно и то 
же время почуял на себе его умный и приветливо-острый взгляд. Все разом 
двинулись к Ермолову и окружили его. Простое и непритязательное благородство 
удивительным образом сочеталось в этом человеке с заискивающей манерой 
обращения, мужественный тон речи - с приятно-вкрадчивым голосом. Даже самые 
старые генералы относились к нему, самому молодому, дружески и с уважением. А 
товарищи по чину и младшие любили без памяти. Ермолов уже обнялся с графом 
Сен-При. Крепко прижал к груди твердую ладонь атамана Платова. И облобызался с 
Николаем Николаевичем Раевским. 

- Господин главнокомандующий только что подписал приказ по армии... 

- Приказ? Какой? Не томите, Алексей Петрович! 

- Извольте, господа, - сказал Ермолов и развернул лист синей бумаги. "Приказ по 
Первой Западной армии 21 июля 1812 года. № 68. Солдаты! Я с признательностью 
вижу единодушное желание ваше ударить на врага нашего. Я сам с нетерпением 
стремлюсь к тому..." 

- Браво! - крикнул граф Кутайсов. - Ура! Конец ретираде! На стенах смоленских 
кровью смоем ее позор!.. Его возглас потонул в буре восторженных восклицаний. 
Под напором радостного гула дрогнула старая зала губернаторского дома. Генералы 
поздравляли друг друга, как с праздником. Целовались, как на пасхе. И всем было 
понятно: не будь сейчас Багратиона за дверьми Барклаева кабинета, не было бы и 
этого решительного долгожданного приказа. 

- Все прощаю Михаиле Богданычу, - с сияющими глазами и лицом повторял Кутайсов,
 - все! А Багратиону - слава!