Ивановичем и почтительно принимал его повеления. Следовало ли князю Петру 
считать обязательным для себя теперешние приказы прежнего своего подчиненного? 
Положение обоих главнокомандующих было запутанное и фальшивое. Если Барклай не 
понимал этого, пышность Багратионова визита должна была ему объяснить и 
напомнить кое-что. Князь Петр выскочил из коляски, взбежал на подъезд и сделал 
быстрое движение рукой, приглашавшее главных лиц свиты не отставать. 

Между тем из дверей залы уже выходил на внутреннюю лестницу высокий, худой 
плешивый генерал со строгой и умной физиономией и немигающими серыми глазами. 
Он был в мундире, ленте, орденах, держал в руках шляпу и слегка прихрамывал, от 
чего плюмаж на шляпе колыхался. Хитрый адъютант, заранее предусмотревший все 
подробности встречи, только что всунул этот торжественный головной убор в руки 
министра. Он же придержал министра за фалду мундира, когда заметил его 
намерение спуститься вниз по лестнице. Все это было крайне неприятно Барклаю. 
Неловкость и принужденность его движений бросались в глаза. Но возникали они не 
от отсутствия достоинства, наоборот, под скромной и невзрачной внешностью 
явственно чуялось в Барклае нечто твердое и как бы сродное привычке повелевать,
 - а оттого, что правая рука и нога его были перебиты в сражениях, и после 
Прейсиш-Эйлау ему трудно было даже на лошадь садиться без посторонней помощи. 

- Любезный мой князь! - сказал он с тем жестким выговором русских слов, который 
легко обличает людей не чисто русских. - А я уже совсем, как видеть изволите, 
визитировать вас собрался... 

Главнокомандующие поздоровались. Багратион зорко глянул в немигавшие глаза 
Барклая, но не прочитал в них ровно ничего, Да и все длинное, бледное, покрытое 
морщинами лицо министра было непроницаемо. Он передал кому-то из ординарцев 
ставшую с этой минуты ненужной шляпу и вложил раненую руку в перевязь из черной 
тафты. Комедия? Может быть. Но игра была учтива. Багратиону оставалось 
довольствоваться этим, и он постарался сделать вид, будто действительно доволен.
.. 

Что-то, но только не недостаток твердости, мешало Барклаю с первых же слов 
объявить, что для общего начальствования над обеими армиями избран императором 
именно он. Что-то мешало также и Багратиону спокойно выждать, пока решение 
императора сделается формально известным. Его самолюбие жестоко возмущалось 
этой недосказанностью. Но то, что скрывалось за ней, было еще хуже. Больно и 
горько подчиняться человеку, которого, по совести, не можешь ставить выше себя. 
Князь Петр Иванович смотрел на лысый череп Барклая, на его бесцветные волосы, 
аккуратно зачесанные от висков на маковку, и ему казалось, что даже в этой 
некрасивой серости министровой головы заключен оскорбительный намек на его, 
Багратиона, унижение. "И такой квакер{36} будет мною командовать!" - с тяжелым 
отвращением думал он. 

Правда, было во всем этом и нечто утешительное для князя Петра. Туча грозной 
ответственности, висевшая над ним с самого начала войны, наконец рассеивалась. 
При новом положении вещей он освобождался от мучительнейших опасений, которые 
должны были теперь с двойной силой угнетать Барклая. Возникала возможность 
решительно требовать того, что Багратион признавал пользой и необходимостью: 
генерального сражения за Смоленск. Поэтому-то желанное наступление на французов 
он и начал прямо с атаки Барклая. 

- Я не в претензии на вас, Михаиле Богданыч, - говорил он, - вы министр, я ваш 
субалтерн. Но ретироваться далее - трудно и пагубно. Люди духу лишаются. 
Субординация приходит в расстройку. Что за прекрасная была у нас армия! И вот - 
истощилась. Девятнадцать дней по пескам, по жаре, на форсированных маршах. 
Лошади пристали. Кругом - враг. Куда идем? Зачем? Согласен: до сей поры весьма 
были мудры ваши маневры. Очень! Но пришел день вожделенный, - мы соединились, 
вкупе стоим, и Смоленск - за нами. Ныне другой маневр надобен, не столь, быть 
может, и мудрый... попроще... 

- Какой же? - тихо спросил Барклай. 

- Искать противника и бить его, не допуская к Смоленску! Я не в претензии... 
Повелевайте! Однако же изнурять без конца армию позволить не могу. Поручите еще 
кому, а меня увольте! Уж лучше я зипун надену..., В сюртуке пойду - и баста! 
Таков сказ мой по чести и истине! 

Барклай внимательно слушал эту горячую речь. Но лицо его продолжало оставаться 
неподвижным и от непроницаемости своей казалось почти мертвым. В душе он 
относился к Багратиону несочувственно, как и ко всем людям, которых считал по 
степени образования ниже себя, а по способностям - выше. Он мало доверял своей 
собственной талантливости и, с болезненной скрытностью пряча от окружавших это 
недоверие, признавал таланты конкурентов неохотно и с трудом. Скромный и 
сдержанный, он никому не прощал откровенной самонадеянности. Естественно, что 
порывистая и шумливая натура Багратиона была ему всегда несколько неприятна. 
Внешне это проявлялось в форме вежливой отчужденности. Пальцы здоровой руки 
Барклая отчетливо отбивали марш по зеленому сукну стола, за которым он сидел 
лицом к лицу со своим гостем. Голова была опущена.