перехватили меня... Да прикажите же, майор, развязать мне руки! О, как болит 
плечо! Но крови, кажется, нет... Что ж? Не будем тратить время. Вперед! 

- Вперед за капитаном, стрелки! - скомандовал послушно Лемуан. 

Глава одиннадцатая 

Генерал Раевский выступил из Дашковки с двумя егерскими полками и двумя 
батальонами пехоты ясным и тихим утром, под теплым, крупным и частым дождиком. 
Маленький отряд шел скорым шагом по прямой и ровной дороге. Еще при Екатерине 
II, лет тридцать тому назад, здешние дороги были обсажены березами. Теперь эти 
высокие, старые, развесистые деревья придавали им вид бесконечно длинных, 
роскошных аллей. 

Отряд был уже недалеко от Салтановки, когда его нагнал на запаренной лошади 
молодой белокурый адъютант в конногвардейском мундире, с радостно взволнованным 
лицом. В серых глазах его дрожал тревожный блеск. По всему было видно, что он 
полон того особенного, очень сложного настроения, которым поднимается дух 
человека на чудесную высоту и которое переживается только раз в жизни - перед 
первым боем. Адъютант подскакал к Раевскому. 

- С чем присланы, Олферьев? 

- Повеление главнокомандующего, ваше превосходительство. Полагая, что в 
Могилеве лишь авангард маршала Даву, - не более шести тысяч пехоты, - князь 
почитает необходимым, чтобы ваше превосходительство собрали весь седьмой корпус 
и уже не рекогносцировку предприняли, а прямую атаку Могилева... 

Бесхвостый жеребец Раевского неожиданно взыграл. Генерал ударил его рукояткой 
хлыста по лбу и тотчас же погладил по переносью, давая повод. Эти движения были 
естественно-просты и деловиты. Раевский был опытным наездником. Но в Ольферьеве 
они вызвали взрыв почтительного восхищения генералом. "Сейчас он узнал, что 
будет бой, большой бой... Где же беспокойство? Ни одна черта в лице не дрогнула.
.. Он занят конем, словно ничего не изменилось от того, что я сообщил ему!" 

- Хорошо, если князь не ошибается, - сказал Раевский, - и если в Могилеве 
действительно не больше войск и нет еще самого Даву... Попробую! Вы будете 
возвращаться через Дашковку, Олферьев? 

Голос корнета зазвенел: 

- Ваше превосходительство! Князь Петр Иваныч не станет гневаться... Дозвольте 
мне не возвращаться! Дозвольте остаться при вас, ваше превосходительство! 

- Что за пустяки? Зачем без нужды подвергаться опасности? Еще успеете, корнет! 
Итак, отправляйтесь назад через Дашковку. Загляните в двенадцатую дивизию - к 
генералу Колюбакину, в двадцать шестую - к генералу Паскевичу, в Ахтырский 
полк - к генералу Васильчикову и в артиллерию. Передайте приказание мое тотчас 
ко мне следовать. Князю доложите: все сделаю, что в силах будет. Но расчет его 
едва ли верен. Во французских дивизиях по двадцати восьми батальонов состоит 
против наших двенадцати. Во всем моем корпусе двадцать четыре батальона, не 
сильнее пятисот человек каждый. Если напоремся на Даву, плохо окажется. Впрочем.
.. Отправляйтесь! 

- Ваше превосходительство! 

- Корнет, марш! 

Олферьев приложил руку к шляпе, повернул лошадь и ветром помчался в обратный 
путь. Кто знает? Доведись ему скакать не под сотнями человеческих глаз, а 
одному-одинешеньку по пустынной дороге, может быть, он и расплакался бы сейчас 
совершенно по-детски. 

В бинокль было видно, как колонны французских войск стройно двигались по улицам 
Салтановки и кругом деревни - направо, налево, позади. Дождь прекратился. 
Солнце выплыло из-за туч и залило ярким блеском эту прекрасную картину. Генерал 
Раевский не отнимал бинокля от глаз. Около него стояли командиры только что 
подошедших войск - Васильчиков и еще один, молодой, сухощавый генерал с 
правильными, но мелкими чертами живого лица. Это был начальник двадцать шестой 
пехотной дивизии генерал-майор Паскевич. 

- Спасибо, Иван Федорыч, что поспешили дивизию привесть, - сказал ему Раевский. 


- Не шли - летели, невзирая, что солдаты в шинелях, с ранцами, ружья на плечах,
 - хвастливо проговорил Паскевич. - Знали, что от быстроты жизнь зависеть будет.
.. 

Раевский отвел бинокль от глаз и сбоку посмотрел на Паскевича, как старый умный 
человек смотрит иной раз на пустого, невдумчивого ребенка.