Гродне. Затем передовые войска были дважды разбиты арьергардом Багратиона. 
Вышло так, что вместо уничтожения Второй армии французам удалось лишь опередить 
ее в Минске и толкнуть на дальний путь через Несвиж к Бобруйску. Не этого, 
конечно, требовал Наполеон от Даву и Жерома! Багратион имел основание смеяться 
над своими преследователями и гордиться ловкостью, с которой обошел их. Но с 
Барклаем у него ничего не получалось. Барклай уходил, и соединение армий 
становилось крайне сомнительным, так как догонять министра и одновременно 
отбиваться от французов Багратион больше не мог. Таково было положение дел, 
когда пятого июля Вторая армия пришла в Бобруйск. 

Если бы не Барклай с его отступлением к Витебску - этот марш казался Багратиону 
простым бегством, - положение Второй армии в Бобруйске было бы довольно 
выгодным. Самая крепость никаких удобств для защиты не представляла. Восемь 
плохо одетых бастионов с выходившей на реку Березину круглой оборонительной 
башней, казенные склады, бедный деревянный фор-штадт - все это было трудно 
защищать, да и не стоило. Зато река Березина являлась превосходной естественной 
преградой напору короля Жерома. Могилев уже не мог теперь выскользнуть из рук 
Багратиона. Правда, в восьмидесяти пяти верстах от него показалась французы. Но 
если бы даже авангард Даву занял Могилев раньше, чем Багратион подошел к 
нему{25}, то и в этом случае биться с французами один на один и перейти Днепр с 
боем у города было не так опасно, как искать дальних переправ и очутиться в 
конце концов между Даву и Жеромом. Багратион принял решение: пробиваться во что 
бы то ни стало и, прикрывая собой Смоленск, выходить на соединение с Первой 
армией. Спешить, спешить... Сорок пять тысяч человек - мало, очень мало... 

- Як кiт наплакав, - говорили солдаты-украинцы. 

Ничего! С сорока пятью тысячами можно смело идти на пятьдесят. Только бы 
развязать себе руки и ноги. Спешить! 

Так рассуждал Багратион, сидя вечером в гостиной господского дома на фольварке 
Сапежино, в трех верстах по большой дороге от Старого Быхова. Он только что 
привел сюда свою армию из Бобруйска форсированным маршем по самому короткому 
тракту, чтобы заслонить французам путь на Оршу и Смоленск. Господский дом на 
фольварке был удобен. Олферьев велел растопить камин, в гостиной стало тепло и 
светло. Ах, как отраден огонек камина под домашней кровлей! Дверь распахнулась, 
и в гостиную быстрыми шагами вошел Платов. У него было сердитое лицо. От 
волнения тугие желваки бегали на скулах под коричневой кожей. 

- С новостью, ваше сиятельство! - громко заговорил он еще с порога, взмахивая 
обеими руками и ударяя ими по длинным полам синего казачьего мундира. - Прямо 
скажу: министр у нас, конечно, головастый человек. А поди ж! То и дело приводит 
войско донское в огорчение и меня самого в размышление... 

Платов выхватил из-за пазухи лист бумаги. 

- Не угодно ли приказец министра, сейчас мною полученный, вашему сиятельству 
прочесть? 

Это было предписание генерала Барклая, которым донскому атаману повелевалось 
незамедлительно выйти из-под команды Багратиона и. направиться со всеми 
казачьими полками к Витебску для включения в состав Первой армии. Платов сел на 
шелковое канапе, широко расставив ноги в мягких сапогах. Князь Петр Иванович 
крепко закусил зубами побелевшую нижнюю губу, держа Барклаево повеление в 
вытянутой руке на отлете. Он не кричал и не бранился, а просто молчал. Платов 
знал грозный смысл этого молчания. Оно означало высший градус гнева. За ним 
следовала страшная буря. Атаману стало не по себе, и он тихо сказал: 

- Давно я служу, много видал, ведомо мне очень, каково за себя и за других 
пробиваться... Жизнь - бедовое дело... А так и не научился! 

Он распахнул мундир и вытащил из-под сорочки засаленную ладанку на тонкой 
золотой цепочке. 

- Вот - корешочки. Из сада моего новочеркасского, с Дона взятые... 

В остром взгляде главнокомандующего сверкнуло изумление: "Не спятил ли атаман?" 
Внезапное соображение это отодвинуло гнев в сторону. 

- На кой ляд корешки твои к этому делу? 

- Заговорить надо было бы, - горестно воскликнул атаман, - уж чего перней! И на 
ум министру пакость такая не взбрела бы.., 

Багратион вздохнул. И с протяжным вздохом этим из груди его вылетел тягостно 
наполнявший ее гнев. Сердце его забилось свободней. Спазма, сжимавшая горло, 
разжалась. И он громко и весело захохотал. 

- Эку гиль, душа, порешь! Заговорить... Ха-ха-ха! Колдун донской! Йа-ха-ха! 
Уморил, душа! Вовсе в прах уложил! Ха-ха-ха!