нем навсегда, прошло бы вместе с ним через весь его жизненный путь, то не 
только дурной или двусмысленный поступок, но и мысль, дурная или двусмысленная, 
были бы для него невозможны. 

Никто не расслышал последней команды Багратиона. Однако многие из тех, кто 
находился поблизости, видели его внезапную бледность и кровь, хлеставшую из 
ноги, перебитой черенком чиненого снаряда. И хоть конь князя Петра еще плясал и 
прыгал, а черные кудри, знакомые каждому солдату русской армии, еще развевались 
по ветру над славной головой, но сокрушительная весть о бедствии вмиг облетела 
войска. И атака дрогнула, замялась... 

Случилось никогда не бывалое! Четверть века провел Багратион в огне грозных 
битв, и никогда не посмел прикоснуться к нему ни один кусок вражеского свинца 
или железа. Четверть века! Солдаты крепко верили в то, что их любимый вождь 
неуязвим. Да и не только солдаты! И вот он перед ними с раздробленной ногой... 
Его снимают с лошади и кладут на шинель... Он поднимается на локте и с тоской 
озирается огромными черными глазами. Лекаря, вынырнувшие словно из-под земли, 
окружают его стеной своих темных мундиров. Его хотят переложить на носилки, но 
он гневно качает головой. Нет! Он никогда не лежал на носилках и не будет 
лежать! Он пойдет сам... И Багратион действительно шагнул вперед. Но лицо его в 
тот же миг помертвело, и курчавая голова свалилась на грудь. Боль была 
нестерпимой. Он упал бы, не подхвати его под руки Олферьев, "Макарелли" и 
лекаря. Тогда его повели - правильнее сказать, потащили - из-под огня, жалко 
подпрыгивавшего на одной ноге, с бессильно болтавшейся другой и глазами, 
закрывавшимися от внезапно наступившей жестокой слабости... Атака откатывалась 
назад по всей линии. 

Еще полоса огня не кончилась, когда к печальному шествию подскакал Клингфер. 
Узнав в генерале, которого вели под руки, главнокомандующего Второй армии, он 
отсалютовал шпагой и хотел отъехать в сторону. Багратион выбыл из строя! Едва 
ли ему сейчас до рапортов и донесений... Но Клингфер ошибался. Князь Петр 
Иванович уже поднял голову и смотрел на ротмистра мутными от страдания глазами. 


- С чем прислан? - спросил он еле слышно. 

- Лейб-гвардии Измайловский, Литовский и Финляндский полки, три полка первой 
кирасирской дивизии и две батарейные роты гвардейской артиллерии, ваше 
сиятельство. 

- Славно! - прошептал Багратион. Вдруг голос его окреп, он выпрямился и туго 
уперся здоровой ногой в землю. 

- Передайте министру два слова моих: спасибо и... виноват! Многое... весьма 
многое лежит теперь в его руках. Да сохранит его бог! 

Беннигсен и Толь вели на левый фланг войска второго и четвертого корпусов с 
величайшей поспешностью. Сами они скакали впереди главной колонны. За ними 
неслись батарейные роты, рассадив людей по ящикам, лафетам и лошадям. Тучи 
пехоты, распустив знамена, с оглушительным "ура" бежали в огонь. Войска уже 
миновали батарею Раевского и находились против Шевардинского ре-дута, когда 
передние части с изумлением увидели Багратиона. Впечатление было так страшно, 
что бешеная скачка артиллерийских рот и яростный бег пехоты с размаху замерли 
на месте, и вся грозная, тяжелая лавина многих тысяч людей застопорилась за 
неподвижной стеной головный частей. 

Глухой шум пронесся над войсками. Не многие могли видеть князя Петра, но о 
великом несчастье русской армии сразу узнали все. 

- Les troupes restent sans chef et sans ordres{109} - тихо сказал Беннигсен 
Толю и, повернувшись к войскам, скомандовал: - Смирно! 

Толь, бледный, снял шляпу. И войска, как по сигналу "на молитву", тоже сняли 
кивера. Над морем обнаженных голов реяли, расплескиваясь по ветру, полковые 
знамена. Но вот и знамена начали медленно опускаться вниз, под гулкую дробь 
отбивавших "поход" барабанов. Русская армия прощалась с вождем, склоняя перед 
ним святыню своего величия и своей славы... 

Глава сорок третья 

"Ее высокоблагородию Анне Дмитриевне Муратовой, в г. Санкт-Петербурге, у Пяти 
Углов, в доме генеральши Леццано. 

Netty, дорогая сестра моя! Никогда не случалось мне приступать к письму с таким 
стесненным духом, с такой одышкой мысли и чувства, как сейчас. Впечатлений 
больше, чем слов! Они так величественны, что ни в каком лексиконе не найдется 
для них словесного подобия! Теперь я не сомневаюсь, люди могут пережить все, а 
поведать лишь кое-что, и главное из пережитого умирает вместе с ними... 

В Петербурге, конечно, уже знают о великой битве на бородинских полях. Всю