выскакали вперед и осыпали наступавших французов картечью. Гренадеры опять 
прошли мимо батарей. Они держали ружья наперевес и стреляли. Прекратился огонь 
и со стороны атаки. Колонны сближались в страшном молчании. Впереди бригады 
шагом ехал на малорослой лошадке Кантакузен. 

- Ура, князь! - крикнул ему Багратион. - Я с тобой! 

Полковник кивнул головой, не отвечая. Можно было подумать, что он и не узнал 
Багратиона. Но это было не так. Просто в эти торжественные минуты Григорием 
Матвеевичем уже безраздельно владело то чудесное, до величия поднимающее дух 
состояние порыва, когда жизнь со всеми людьми и отношениями отодвигается далеко 
прочь, а сочувствие друга и ярость врага становятся одинаково безразличными. 
Кантакузен шел в бой, из которого не было возврата, и он знал это. Только две 
вещи в мире были сейчас для него не безразличны: расстояние, отделявшее его от 
французов и уменьшавшееся с каждой секундой, и твердость шага маршировавших за 
ним солдат. Все чувства его были поглощены этими вещами. Потому-то он и не 
ответил Багратиону. Князь Петр понял причину, - ему ли было не понять, как 
безгранична власть святой минуты над душой его обреченного друга! 

- С богом, князь-душа! 

Чтобы не мешать разбегу людей, который обязательно нужен для хорошего штыкового 
удара, Кантакузен начал осаживать своего конька в интервалы полков. Гренадеры 
заметили это. Ухо Григория Матвеевича поймало в стройном шаге их что-то 
неладное. Он тотчас выскакал вперед. 

- Я здесь, золотые, здесь я! Нельзя же мне собой загораживать вам дорогу! Ура! 

Шаг снова зазвучал дружно и ровно. Кантакузен въехал в интервал. До французов 
оставалось не больше десяти саженей. 

- Ура! - крикнул он и махнул рукой. 

Гренадеры рванулись вперед. Лязгнули штыки, полетели разбитые в щепу ружья, 
замелькали над головами приклады, зазвенели тесаки. Бой кипел на месте. И место 
это с каждой минутой все поднималось и поднималось, вспучиваясь грудами мертвых 
тел. Кантакузен замотал головой и выронил из руки шпагу. Лицо его побелело. Он 
начал медленно сползать с коня, барабанщик подхватил его. Смерть командира и 
внезапное прекращение барабанного боя осадили порыв солдат. Сотни рук, 
мгновенно обессилев, опустились. Сотни ног бестолково затоптались вокруг 
барабанщика с телом Кантакузена. 

Полчанинов взглянул на труп князя. Черные глаза его были широко открыты, и 
жестокое изумление застыло в них. Бакенбарды растрепались, в левой завилась 
соломинка. Темная струйка крови сочилась из густой и косматой брови. "Прощай, 
князь! Прощай, отец мой!" С этой минуты Полчанинов уже не думал больше ни о чем.
 Все, что он делал потом, совершалось его голосом, его руками, но не им самим. 

Он выхватил у подпрапорщика знамя и швырнул его далеко вперед. Темный шелк 
тяжело плеснулся в воздухе. Множество жадных чужих рук протянулось к нему со 
всех сторон. 

- А захотят ли гренадеры потерять свое знамя? 

Карабинерная рота с такой неистовой силой ринулась за прапорщиком, что вмиг 
очутилась там, где могла бесследно исчезнуть старая гренадерская слава. Что-то 
обожгло грудь Полчанинова. Острый огонь зажегся между ребрами - там, куда 
врезался и где повернулся широкий французский штык. Ухватившись обеими руками 
за его скользкую двугранную полосу и опрокидываясь назад, Полчанинов ясно 
различил над собой свободные взмахи ветхого лоскута. 

- Отбили, ваше благородие! Как в лес кликнешь, так и отзовется! 

Это сказал Трегуляев, нагибаясь к мертвому офицеру. 

Атаки генералов Брусье и Морана на батарею Раевского начались в девять с 
половиной часов и сейчас же приняли крайне ожесточенный характер. Густые 
колонны французской пехоты с распущенными синими знаменами, музыкой и 
барабанным боем двигались на батерею, как туча. 

- Allons! Avancez{108}! 

Травин крикнул пехотному взводному, стоявшему в прикрытии у его пушек: 

- Берите, ребята, половину французов себе, другая - нам! 

Чья-то жесткая рука легла на его эполет. Он оглянулся. Это был генерал Паскевич,
 уже два раза водивший в штыки четыре полка своей двадцать шестой дивизии и 
собиравшийся теперь отбивать атаку в третий раз. Травин удивился неприятной 
беглости его колючего взгляда.