Воронцов крикнул остаткам какого-то батальона, еще державшего строй, равнение и 
порядок: 

- За мной! В штыки! Смотрите, братцы, как умирают генералы! 

Он непременно хотел вернуть левую флешь, хотя бы... Удар в бедро опрокинул его 
наземь. Батальон топтался на месте. Французы уже втащили на редут пушки, и 
картечь укладывала кругом Воронцова целые взводы. Граф хотел взмахнуть шпагой, 
но клинок лязгнул под картечной пулей, и половины его как не бывало. Однако 
рука Воронцова не выпустила куска изуродованной стали даже и тогда, когда 
солдаты усадили его самого на скрещенные ложа четырех ружей и бегом потащили с 
флешей. Даже и потом, минут через десять, очутившись перед Багратионом, он все 
еще сжимал этот обломок в опущенной книзу руке. Шляпы на Воронцове не было. 
Бледное лицо его было обрызгано кровью. Но... он улыбался... 

- Куда угораздило тебя, душа-граф? - спросил Багратион. 

- В ляжку, ваше сиятельство. 

- А дивизия твоя? 

Воронцов показал сломанной шпагой на землю. 

- Как некогда граф Фуэнтес при Рокруа, отвечу: она - здесь! 

Впечатления теснились, давили друг друга, и от этого пропадало чувство 
времени - часы казались минута" ми. С тех пор как открылся артиллерийский бой, 
прошло уже немало времени, а Олферьеву чудилось, будто дело все еще в самом 
начале. Ядра дождем сыпались на Семеновскую. Деревья валились. Избы вдруг 
исчезали, как декорации на театральной сцене. Воздух был полон оглушительного 
воя. Земля дрожала. Людей и лошадей коверкало, разбрасывало. От лафетов и 
зарядных ящиков летела щепа. Однако Олферьев заметил, что треска при этих 
разрывах слышно не было. Словно невидимая рука захватывала живые и мертвые 
предметы, ломала и швыряла их. 

Когда Багратион подозвал к себе Олферьева и Голицына - "Макарелли", было 
особенно жарко. Лошадь князя Петра Ивановича мялась и пятилась от грома 
выстрелов, и он бил ее рукояткой плети по голове. 

- Ваше сиятельство! - говорил ему Сен-При. - Из четырех тысяч гренадер графа 
Воронцова осталось триста. Из восемнадцати штаб-офицеров - трое... 

- Оставьте меня! - крикнул Багратион. - Глупости! В бою не говорят о потерях! 

Тем не менее он уже решился на то, чего ему очень не хотелось, но без чего 
обойтись было нельзя: он посылал Голицына к Раевскому за двумя-тремя 
батальонами пехоты и пушками, а Олферьева - к Тучкову с требованием выходить из 
засады в тыл Жюно и отрядить на левый фланг третью дивизию Коновницына. 

- Как ветер, други! Слышите? За промедление - пуля! 

Заметив, что уздечка дрожит в руке племянника, князь поднял нагайку. 

- Шпоры! Шпоры, сударь! 

Олферьев и "принц Макарелли" помчались в разные стороны. 

Картина, которая открылась перед Олферьевым, когда он выехал из Семеновской, 
была одновременно и великолепна и страшна. Колонны войск быстро и стройно 
двигались по полю. Артиллерийские роты с грохотом неслись с позиции на позицию. 
Адъютанты скакали по разным направлениям. Встречаясь с Олферьевым, некоторые из 
них кричали: 

- Ну и денек! Еще раз отдашь приказание, а там, гляди, и не воротишься! 

Земля была изрыта ядрами в сплошной буерак. Порой все это задергивалось синей 
завесой, порой завеса разрывалась на куски. И тогда яркое солнце обливало поле 
сражения веселым блеском, а картина становилась еще грознее. Повсюду лежали 
человеческие трупы. Они лежали кучками, похожими на дровяной развал. 
"Храбрецы - навзничь, трусы - ничком, - подумал Олферьев. - Впрочем, так ли?" 
Разметав гривы по ветру, раненые лошади прыгали, стараясь уйти из страшного 
места. Чудовищная сила взгромоздила кругом груды искалеченных орудийных тел и 
жалких железных скелетов, бывших еще недавно зарядными ящиками. Все это 
мелькало нестройно, беспорядочно перед глазами Олферьева, то еле проглядывая 
сквозь туманную завесу боя, то вырастая у него на пути. 

Из леса, за которым должен был стоять третий корпус генерала Тучкова, 
вырывались огромные столбы огня и дыма. Эти вспышки сопровождались громовыми 
ударами. Олферьев с изумлением увидел перед лесом глубокие ряды не то