ов же интересовался 
турецким флотом, командами набранными, распорядком на кораблях, артиллерийским 
снаряжением, строительным уменьем мастеров, прочностью парусов корабельных.

— Ты что, Федор Федорович, думаешь, я тоже морское училище закончил? Я от тебя 
впервые термины и понятия многие слышу. Придется раскошелиться, дабы узнать то, 
о чем ты спрашиваешь.

Посланник сел за его стол, открыл горлышко у бутылки с чернилами, макнул перо и 
написал несколько строчек.

— На память о твоей науке мудреной. Буду точно знать, о чем спрашивать. Ну а 
сейчас тебе мой казначей по указу Адмиралтейств-коллегии передаст для вашего 
похода дальнейшего галанские червонцы да кредитивы на гульдены.

Спускаясь в шлюпку, Стахиев полуобнял Ушакова:

— Орел ты, орел северный. Правильно делаешь, что моряков учишь. Уменьем, да 
мастерством, да храбростью только и можно победить. Готовься к новым битвам, 
капитан. Чувствую, восходит звезда твоей судьбы дерзновенной.

Федор Федорович поклонился и тоже не по форме ответил:

— Спасибо, Александр Стахиевич. Судьбу — ее выковать надо. Хватило бы... — он 
не окончил и долго смотрел вслед отплывающему русскому послу.




Лес сберегать


В здание Адмиралтейств-коллегии Ушаков зашел радостным и бодрым, решительно и 
быстро поднялся по лестнице и распахнул дверь в один из залов. Он был уверен, 
что вызвали его для нового и важного назначения. После того как наплавался и 
намучился он между Ливорно, Дарданеллами, Гибралтаром, после того, как обогнул 
уже самостоятельно Европу, — ему все было нипочем. Грезился новый корабль, 
новый дальний переход, тем более что от причалов Кронштадта, Архангельска, 
Ревеля отправлялись на Запад один за одним его однокашники и друзья.

В присутствии народу сидело немного. Один из чиновников, осведомившись, по 
какому он делу, кивнул и повел его по длинным коридорам. По мере того как Федор 
шел по ним, его радость улетучивалась, настроение падало. Перед высокой дверью, 
на медной табличке которой было вытравлено «Член Адмиралтейств-коллегии, 
генерал-казначей И. Л. Голенищев-Кутузов», чиновник поднял руку, останавливая 
Ушакова:

— Подождите здесь. Сейчас доложу! — И упорхнул в кабинет. Чего греха таить, во 
все времена приходила робость к русскому человеку в приемной, у дверей всякого 
рода чинов, в ожиданиях. Тут почему-то смутной и неясной оказывается его судьба,
 только что в походе, на поле брани, в схватке еще пребывавшая в собственных 
руках и вдруг отделившаяся и стыдливо замершая перед начальственным взором.

Слегка заробел и Ушаков. Нет, не забоялся, а заробел, ибо знал некоторую свою 
скованность в манерах, нежелание подлаживаться под вопрос и отвечать то, чего 
ждут, неумение сверкать словом, а не мыслью.

— Ну-с, голубчик мой, — встретил его с видимым расположением Иван Логинович 
Голенищев-Кутузов, облокотившись на длинный дубовый стол. — Приготовились в 
дальний поход? Командовать кораблем?

Ушаков нерешительно кивнул:

— Готов идти в новое плавание. Приказ исполню.

— Вот и хорошо, голубчик. Исполняй. — Он протянул ему ордер, каллиграфически 
исполненный писарем.

— Лес? Осмотреть?

— Да-да, голубчик! Настоятельно необходимо осмотреть сии лесы.

Ушакова обдало жаром, он постепенно ожесточался: его, боевого офицера, 
прошедшего Балтийское, Азовское, Черное, Северное, Норвежское, Белое моря, 
обходившего всю Средиземноморию, посылают, как какого-то капрала или мичмана 
смотреть чурки. Он готов уже был сказать резкие слова этому кабинетному 
вельможе. Ибо все, признавая организаторские заслуги Ивана Логиновича, знали, 
что он последнее время мало плавал, в кампаниях бывал редко. Ушаков сдержался, 
осадил себя, заставил успокоиться. А тот, пристально вглядываясь в лицо 
капитан-лейтенанта, уловил бушевавшие чувства и сказал успокаивающе:

— Вот и хорошо, голубчик. Нет ничего главнее леса для