иные. «Адмирал» верил в социализм, и террор был для него неотделимою частью 
программы партии социалистовреволюционеров. У Назарова едва ли была твердая 
вера. Пережив сормовские баррикады, демонстрацию рабочих под красным знаменем и 
шествие тех же рабочих за трехцветным национальным флагом, он вынес с завода 
презрение к массе, к ее колебаниям и к ее малодушию. Он не верил в ее 
созидающую силу и, не веря, неизбежно должен был прийти к теории разрушения. 
Эта теория шла навстречу его внутреннему чувству: в его словах и делах красной 
нитью проходила не любовь к униженным и голодным, а ненависть к унижающим и 
сытым. По темпераменту он был анархист и по мировоззрению далек от партийной 
программы. Он имел свою, вынесенную им из жизни, оригинальную философию, в духе 
индивидуального анархизма. В терроре он отличался из ряда вон выходящей отвагой 
и холодным мужеством решившегося на убийство человека. Организацию и каждого из 
членов ее он любил с тем большей любовью, чем сильнее было его презрение к 
массе и чем озлобленнее была ненависть к правительству и буржуазии. Он едва ли 
сознавал истинные размеры своих сил.
     Мария Беневская, знакомая мне еще с детства, происходила из дворянской 
военной семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми 
глазами, она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этою 
беззаботною внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура. 
Именно ее, более чем коголибо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании 
террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с евангелием, она какимто 
неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости 
личного участия в терроре. Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным 
сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот 
же характер христианской незлобивости и деятельной любви. В узком смысле 
террористической практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла 
струю светлой радости, а для немногих — и мучительных моральных запросов.
     Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос:
     — Почему вы идете в террор?
     Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали 
наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла евангелие.
     — Почему я иду в террор? Вам неясно? «Иже бо аще хочет душу свою спасти, 
погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю».
     Она помолчала еще:
     — Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу…
     Назаров говорил иное. Я встретился с ним впервые в Москве, в ресторане 
«Волна», в Каретном ряду. Он пил пиво, слушал машину и спокойно, почти лениво, 
отвечал на мои вопросы:
     — Помоему, нужно бомбой их всех… Нету правды на свете… Вот во время 
восстания сколько народу убили, дети по миру бродят… Неужто еще терпеть? Ну, и 
терпи, если хочешь, а я не могу.
     «Адмирал» не говорил ничего. Товарищ М.А.Спиридоновой, крестьянский 
партийный работник, он видел еще перед своими глазами реки крови и возы розог. 
Он помнил еще Луженовского, помнил Жданова и Абрамова и не мог простить Лауницу 
усмирения Тамбовской губернии. За этим молчанием мне чудился тот же вопрос, 
который поставил Назаров:
     — Неужто еще терпеть?
     Военная организация еще не сорганизовалась, и еще не все товарищи приехали 
в Гельсингфорс, когда Азеф неожиданно отказался от участия в терроре. Мы 
обсуждали втроем, — он, Моисеенко и я, — план нашей будущей кампании. В 
середине разговора Азеф вдруг умолк.
     — Что с тобой?
     Он заговорил, не подымая глаз от стола:
     — Я устал. Я боюсь, что не могу больше работать. Подумай сам: со времени 
Гершуни я все в терроре. Я имею право на отдых.
     Он продолжал, все еще не подымая глаз:
     — Я убежден, что ничего на этот раз у нас не выйдет. Опять извозчики, 
папиросники, наружное наблюдение… Все это вздор… Я решил: я уйду от работы. 
«Опанас» (Моисеенко) и ты справитесь без меня.
     Мы были удивлены его словами: мы не видели тогда причин сомневаться в 
успехе задуманных предприятий. Я сказал:
     — Если ты устал, то, конечно, уйди от работы. Но ты знаешь, — мы без тебя 
работать не будем.
     — Почему?
     Тогда Моисеенко и я одинаково решительно заявили ему, что мы не чувствуем 
себя в силах взять без него ответственность за центральный террор, что он — 
глава боевой организации, назначенный центральным комитетом, и еще неизвестно, 
согласятся ли остальные товарищи работать под нашим руководством, даже если бы 
мы приняли его предложение.
     Азеф задумался. Вдруг он поднял голову:
     — Хорошо, будь повашему. Но мое мнение, — ничего из нашей работы не 
выйдет.
     Тогда же был намечен следующий план. Было решено сосредоточить главные 
силы в Петербурге: дело Дурново нам казалось труднее дела Дубасова. В обоих 
случаях был принят метод наружного наблюдения. Из соображений конспиративных, 
петербургская наблюдающая организация разделилась на две самостоятельные и 
связанные только в лице Азефа группы: на группу извозчиков (Трегубов, Павлов, 
Гоц), с которой непосредственно должен был сноситься Зот Сазонов, и на 
смешанную группу из пяти человек, куда входили извозчики — «Адмирал» и Петр 
Иванов, газетчик Смирнов и уличные торговцы Пискарев и Горинсон. С этой