своя боевая дружина. Одной из таких дружин заведывал П.М.Рутенберг. Однажды 
вечером я пошел с Рутенбергом в рабочий квартал. Я хотел лично убедиться, 
действительно ли эти дружины представляют собою крупную силу и действительно ли 
рабочие массы готовы с оружием в руках защищать завоеванную свободу.
     В маленькой рабочей накуренной комнате собралось человек 30. Рутенберг 
сказал короткую речь. Он сказал, что в Москве началось восстание, что не 
сегоднязавтра восстание начнется и в Петербурге, и приглашал товарищей 
приготовиться теперь же ко всем случайностям. Рутенберга внимательно слушали, и 
я заметил, что он пользуется большим влиянием. Когда он кончил свою речь, я в 
свою очередь сказал несколько слов. Я сказал, что участие в восстании может 
быть троякого рода: либо, вопервых, боевая дружина или отдельные члены ее 
попытаются произвести ряд террористических актов (нападение на дом гр[афа] 
Витте, взрыв правительственных учреждений и зданий, убийство высших военных 
чинов и т.д.), либо, вовторых, боевая дружина, как часть революционной армии, 
направится в город и сделает попытку овладеть им и крепостью, либо, наконец, 
втретьих, она останется для защиты своего же квартала. Я не скрыл от 
присутствующих, что партия надеется на них и что в решительный момент все 
товарищи должны стать под одно общее знамя. В заключение я спросил, на кого 
именно и в чем может рассчитывать центральный комитет.
     Собрание состояло из организованных партийных рабочих, по доброй воле и 
собственному желанию вошедших в боевую дружину. Нарвская боевая дружина 
считалась одной из лучших в Петербурге. На мой вопрос присутствующие ответили с 
полным сознанием серьезности момента и с полной искренностью. Эта искренность и 
серьезность, я помню, тогда меня поразили. Я привык уже к тому, что 
революционеры из интеллигенции часто невольно преувеличивают свои силы, что они 
из ложного самолюбия переоценивают свою боевую готовность. Такого преувеличения 
я не заметил на этом собрании. Наоборот, каждый, видимо, хотел по совести дать 
себе отчет в своих силах и ответить на мой вопрос, отбросив личное самолюбие. 
Двое молодых рабочих предложили себя на акты единичного террора, около трети 
выразило согласие с оружием в руках идти в город и в крепость, большинство же 
категорически заявило, что они готовы драться только в том случае, если 
правительство устроит погром, иными словами, согласились участвовать в 
самообороне.
     Когда я уходил, произошел маленький эпизод. Эпизод этот лучше всего 
показывает ту степень добросовестности, с которой рабочие отнеслись к вопросу, 
поставленному перед ними центральным комитетом. Поднялся пожилой, с проседью, 
ткач и, сбиваясь, путаясь и краснея, заговорил:
     — Вот вам Христос… Как свеча перед истинным… Рад бы вот хоть сейчас 
умереть за землю и волю… Да, ведь, дети! Поймите, товарищи, пятеро ребят на 
руках… Господи, неправду давеча я сказал: не могу, и в обороне быть не могу… 
Освободите, ради Христа. Видит бог — что умереть?..
     У него на глазах были слезы. Рутенберг подошел и пожал ему руку.
     Причины упадка настроения рабочих были, конечно, понятны. Петербург 
выдержал две забастовки. Принять участие в третьей — значило идти на 
вооруженное восстание. А для этого были необходимы и глубокое недоверие к 
правительству, и не менее глубокая вера в силу начавшейся революции. Рабочие не 
были вооружены. В Петербург были стянуты войска. Силы были, очевидно, неравные, 
и призыв совета рабочих депутатов к третьей забастовке был не менее очевидной 
ошибкой. При обсуждении этого вопроса в центральном комитете я с полным 
убеждением присоединился к большинству, высказывавшемуся против такого призыва. 
К сожалению, мнение партии социалистовреволюционеров не встретило сочувствия в 
совете рабочих депутатов. В Москве началось восстание, но на баррикадах дралось 
всего несколько сот человек: массы не приняли участия в революции.
     Насколько настроение петербургских рабочих не соответствовало 
историческому моменту, настолько же и войска не были подготовлены пропагандой: 
не было никакого сомнения, что гвардия зальет кровью всякую попытку восстания в 
Петербурге. Я убедился в этом, присутствуя на собрании, специально посвященном 
вопросу о войсках.
     Собрание это состоялось в начале декабря в Петербурге почемуто при особо 
конспиративных условиях: мы собрались ночью, на Лиговке, в особняке кн[язя] 
Барятинского. Кроме меня и другого представителя партии 
социалистовреволюционеров — члена центрального комитета А.А. Аргунова, — 
присутствовали еще: от российской социалдемократической партии — Л.Дейч, от 
союза союзов — г. г. Лутугин и Чарнолусский и от офицерского союза — некий 
поручик NN. Целью собрания было установить, какие именно из войсковых частей, 
главным образом, гвардии, откажутся стрелять в народ и какие могут перейти 
открыто на сторону революции. Я знал состояние нашей военной организации. Знал, 
что в ее состав входят отдельные солдаты почти из всех батальонов, эскадронов и 
батарей, расположенных в Петербурге, но я знал также, что эти разбросанные по 
отдельным войсковым частям единицы не представляют собою никакой силы. Даже 
если бы все солдаты, члены военной организации, отказались стрелять, то и тогда 
это было бы в массе стреляющих совершенно незаметно. Период военных восстаний 
тогда еще не наступил, да и впоследствии в этих военных восстаниях гвардия 
почти не участвовала. В Петербурге же гарнизон состоял, главным образом, из 
гвардейских частей. Серьезно рассчитывать можно было единственно на матросов 
Балтийского флота, но революционные экипажи находились в Кронштадте, и поэтому 
их значение сводилось к нулю.
     Таково было положение военной организации партии 
социалистовреволюционеров. Я полагал, не без основания, что у 
социалдемократов дело обстоит не лучше. Вопрос был только за офицерским союзом,