шапках также внимательно разглядывали в окне дамские платья.
     Я повернул направо, на Гашкеса. Он отделился от магазина и, улыбаясь, 
пошел за мной. Я взял извозчика. Он немедленно сел на другого. Я понял, что 
меня арестуют.
     Более трех часов я бродил по Петербургу, с извозчика на извозчика, с конки 
на конку.
     Под вечер я очутился далеко за Невской заставой среди огородов и пустырей. 
Кругом не было ни души. Я решил сообщить товарищам о происшедшем и не 
возвращаться более к себе в номера. Я решил также не ожидать больше Азефа: 
паспорт Семашки был, очевидно, известен полиции, другого у меня не было, жить 
же без паспорта неопределенное время было трудно. Я пошел на Садовую и на ходу 
сказал товарищу, что за мной следят. С вечерним поездом я выехал в Киев.
     Я поехал в Киев, потому что только в Киеве надеялся найти партийных людей 
и получить возможность выехать за границу. Через одного личного приятеля я 
разыскал в Киеве представителя К. Тот устроил меня на той же конспиративной 
квартире, на которой ночевал и сам. В первый же вечер туда пришел один рабочий, 
нелегальный. По целым дням он молчал, не принимая никакого участия ни в каких 
разговорах. Позднее, и не от него, я узнал, что он участвовал в одном крупном 
провинциальном террористическом акте, был ранен, обливаясь кровью, успел 
дотащиться до своей квартиры. Он тоже ехал теперь за границу. Мы решили с ним 
ехать вместе.
     В начале января мы выехали из Киева в Сувалки. В Сувалках у нашего нового 
товарища была знакомая еврейка, с помощью которой можно было без паспорта 
перейти границу. Увидев нас, она немедленно привела фактора, и мы, заплатив ему 
каждый по 13 руб., в тот же вечер тряслись на еврейской балагуле по направлению 
к немецкой границе. Переночевав на указанной фактором мельнице, мы на следующую 
ночь, в сопровождении солдата пограничной стражи, уже переправлялись в Германию.
 Партия эмигрантов, кроме нас двоих, состояла сплошь из евреев, уезжавших 
вместе с женами и детьми в Америку. Была морозная лунная ночь, под ногами 
хрустел снег. Наш проводник, солдат, ушел вперед, приказав нам ждать его 
условного свиста. С четверть часа мы сидели в снегу. Направо и налево мерцали 
огни кордонов. Наконец, вдали раздался слабый протяжный свист. Евреи вскочили и,
 как потревоженное стадо, толкая друг друга и падая в снег, побежали по залитой 
лунным светом дороге. На утро мы ехали в немецких санях по немецкой земле, а 
через несколько дней были уже в Женеве.
     В Женеве я явился к Чернову.
     Я сказал ему, что меня удивляет отсутствие Азефа в Петербурге, что, 
предоставленные собственным силам, мы, очевидно, не можем подготовить покушение 
на Плеве, что я предпочел бы работать самостоятельно, хотя бы и в менее крупном 
деле, например, в деле киевского ген[ерал]губ[ернатора] Клейгельса. Чернов 
сказал мне, что Азеф уже выехал в Россию, и что он не может дать мне ответа, а 
советует обратиться к Гоцу, который находится теперь в Ницце. В тот же вечер я 
выехал в Ниццу. Гоц, хотя и очень больной, был еще на ногах. Он со вниманием 
выслушал меня и, когда я кончил, сказал:
     — Валентин Кузьмич (партийный псевдоним Азефа) не мог выехать раньше, 
потому что его задержали работы по динамитной технике. Письма до вас не дошли 
отчасти по вашей вине: вы дали неточный адрес. Я вам советую: поезжайте сейчас 
же обратно и найдите его.
     Я сказал, что не могу ехать на тех же условиях, на каких ехал раньше, что 
со мной связаны два работавших в Петербурге товарища, из которых один никого, 
кроме меня, из партийных людей не знает, что я могу опять не встретиться с 
Азефом, и тогда мое положение без денег, паролей и явок будет не лучше того, в 
каком я оказался в Петербурге.
     Гоц выслушал меня, не прерывая. Потом сказал:
     — Я вам дам адреса, пароли и явки. Если вы не встретите Азефа, вы будете 
всетаки в силах продолжать начатое дело. Но поезжайте сейчас же, сегодня же 
обратно в Россию.
     Я узнал тогда впервые от Гоца, что Блинов не поехал в Россию и что, кроме 
меня и двух моих товарищей, боевая организация состоит еще из Покотилова и 
бывших студентов Московского университета: Максимилиана Ильича Швейцера и Егора 
Сергеевича Сазонова. Швейцер, по партийной кличке «Павел», впоследствии 
«Леопольд», и Покотилов («Алексей»), с динамитом и гремучей ртутью, ожидали 
приезда Азефа, один в Риге, другой — в Москве. Сазонов («Авель») жил в Твери, 
изучая извозное ремесло: он должен был стать в Петербурге извозчиком. Ни 
Швейцера, ни Сазонова я лично не знал, но мне и тогда уже было ясно, что с 
такими небольшими силами невозможно выследить и убить Плеве, тем более, что 
Швейцер и Покотилов не предназначались для наблюдения. Я сказал об этом Гоцу и 
предложил взять с собой в Россию Каляева и приехавшего со мной рабочего. Гоц 
подумал минуту:
     — Каляева я знаю, — сказал он, — он будет хороший работник. Пусть едет с 
вами… Другой нам неизвестен: пусть подождет. Мы присмотримся в Женеве к нему, а 
вы вызовете его, если будет нужно.
     Вернувшись в Женеву, я сказал Каляеву, что он едет со мной. Каляев 
обрадовался чрезвычайно. Он немедленно стал собираться в дорогу, и в тот же 
день мы выехали в Берлин. У Каляева был русский (еврейский) паспорт, у меня — 
английский. В Берлине нужно было визировать его у русского консула.
     Всю дорогу до Берлина Каляев был радостно оживлен. Не расспрашивая меня о 
положении дел, он подробно говорил о своих планах, о том, как, по его мнению, 
удобнее и легче убить Плеве. Я сказал ему, в разговоре, что ему, вероятно, 
придется торговать на улице в разнос. Он рассмеялся: