таращит глаза. Я шапку снял, поклонился низко и говорю: ваше, говорю, 
благородие, дозвольте спросить, кто в этих хоромах живет, уж не сам ли, говорю, 
царь, очень уж много начальства всякого при дверях? Посмотрел на меня городовой 
сверху, усмехнулся. — Дурак, говорит, деревня… Что ты можешь, говорит, 
понимать? Это министр тут живет. — Министр? — говорю, — это, значит, который 
генерал главный? — Дурак, министр и значит министр… Понял? — Так точно, говорю, 
понял. Что же, говорю, очень богатый, значит, министр? Тысяч, чай, сотню в год 
получает? Опять улыбнулся городовой, говорит: — Дурак… эка сказал: сто тысяч… 
подымай выше, — миллион… А тут гляжу, как раз зашевелились шпики, подают карету 
к подъезду, значит, Плеве поедет. Городовой говорит: — Ну, ну, проваливай, 
говорит, сукин сын, нечего здесь болтаться… Я за мост зашел, стою, будто бы 
лоток поправляю, а между тем смотрю: Плеве едет… А то еще случай был: конный 
городовой както меня заметил. — Ты, говорит, что тут делаешь, сукин сын?.. 
Пошел вон, говорит. — Простите, говорю, ваше благородие, так что здесь очень 
весело торговля идет… Каак он закричит: — Разговаривать!.. Дворник!.. В 
участок его веди!.. Подскочил тут дворник с поста: идем, говорит… Пошли. За 
угол завернулись, я вынул целковый и говорю: возьмите, будьте добры, господин 
дворник, в знак уважения, и отпустите меня, Христа ради, я человек, говорю, 
маленький, долго ль меня обидеть?.. Дворник глянул на рубль, потом на меня. 
Рубль взял и говорит: ну, иди, сукин сын, да смотри: будешь еще в участке…
     Он рассказал мне еще, что положение табачника затрудняется не только 
преследованием полиции, но и конкуренцией других торговцев. Места на улице все 
откуплены, и приходится спорить с теми, кто издавна занимает их. Кроме того, 
торговец в разнос не имеет права останавливаться на мостовой: по полицейским 
правилам, он обязан беспрерывно находиться в движении. Он говорил, что 
наблюдать извозчику удобнее и легче. Он ссылался на пример другого товарища, 
который почти не встречал препятствий в своей езде по городу. Я повидался с 
последним и убедился, что у извозчика есть зато другая существенная помеха: у 
него была больная лошадь, и из трех дней два он не мог выезжать. Кроме того, 
ему постоянно приходилось возить седоков. Его наблюдение, поэтому, не давало 
почти никаких результатов.
     Наступил декабрь, а от Азефа не было никаких известий. Впоследствии 
выяснилось, что его задержали за границей дела по динамитной технике, письма же 
его ко мне не доходили по неточности адреса. Один товарищ продолжал следить, 
как табачник, другой — как извозчик. Я бродил по Фонтанке и набережной Невы, 
надеясь встретить случайно Плеве. Наше общее наблюдение отметило только внешний 
вид его выезда и однажды маршрут: он ехал по Фонтанке и набережной Невы, по 
направлению к Дворцовому мосту, но в Зимний дворец или Мариинский — выяснить не 
могли.
     Причины отсутствия и молчания Азефа были нам неизвестны. Я решил, поэтому, 
навести справку. Я вспомнил, что Азеф указал мне в Петербурге известного 
журналиста X. К нему я должен был в крайнем случае обратиться за помощью. X. 
выслушал меня с удивлением.
     — Я давно ничего не знаю об Азефе, — сказал он, — и помочь вам ничем не 
могу.
     Я вернулся домой в нерешительности. Я колебался, продолжать ли мне 
наблюдение с помощью двух товарищей, сил которых было, очевидно, для него 
недостаточно, или поехать за границу и посоветоваться о положении дел с Гоцем. 
Я съездил в Вильно по порученным мне Азефом общепартийным делам и, вернувшись в 
первой половине декабря в Петербург, остановился в меблированных комнатах 
«Россия», на Мойке. Хотя известий от Азефа все еще не было никаких, я всетаки 
решил ожидать его в Петербурге. Неожиданный случай изменил это мое решение.
     Однажды утром дверь моего номера слегка приоткрылась, в щель просунулась 
голова, затем голова исчезла, и уж после этого ко мне постучались.
     — Войдите.
     Вошел еврей лет сорока, в потертом сюртуке, грязный, с бегающими глазами. 
Он протянул мне руку и сказал:
     — Здравствуйте, гн Семашко.
     Я с удивлением смотрел на него. Помолчав, он сказал:
     — Я виленец: тоже приехал из Вильно.
     Я понял, что он мог знать о моем, именно из Вильно, приезде, либо наблюдая 
за мной по дороге, либо увидев мой паспорт с виленской свежей явкой. Но паспорт 
мой был в конторе, и показать его швейцар мог только полиции. Я был убежден 
поэтому, что предо мной шпион.
     — Садитесь. Что вам угодно?
     Он сел за стол, спиной к окну. Мне оставалось сесть лицом к свету. Он 
положил голову на руку и, улыбаясь, пристально разглядывал меня. Я повторил 
свой вопрос.
     — Что вам угодно?
     В ответ он сказал, что его фамилия Гашкес, что он редакториздатель 
торговой, промышленной и финансовой газеты, и что он просит меня сотрудничать у 
него. Тогда я резко сказал:
     — Я не писатель. Я представитель торговой фирмы.
     — Что значит вы не писатель? Что значит представитель торговой фирмы? Ну, 
какой фирмы вы представитель?
     Я встал.
     — Извините меня, гн Гашкес, я ничем полезен вам быть не могу.
     Он вышел; вслед за ним вышел и я.
     На улице, у витрины ювелирного магазина, стоял Гашкес и рассматривал со 
вниманием ювелирный товар. Поодаль два молодца в высоких сапогах и каракулевых