нервным подъемом. Быть может, он никогда не высказывал такой горячей любви к 
организации, как в эти дни, непосредственно предшествовавшие его смерти.
     В последний раз я видел его извозчиком в конце января, когда покушение 
было уже решено. Мы сидели с ним в грязном трактире в Замоскворечьи. Он похудел,
 сильно оброс бородой, и его лучистые глаза ввалились. Он был в синей поддевке, 
с красным гарусным платком на шее. Он говорил:
     — Я очень устал… устал нервами. Ты знаешь, — я думаю, — я не могу больше… 
но какое счастье, если мы победим. Если Владимир будет убит в Петербурге, а 
здесь, в Москве, — Сергей… Я жду этого дня… Подумай: 15 июля, 9 января, затем 
два акта подряд. Это уже революция. Мне жаль, что я не увижу ее…
     — Опанас (Моисеенко) счастлив, — продолжал он через минуту, — он может 
спокойно работать. Я не могу. Я буду спокоен только тогда, когда Сергей будет 
убит. Если бы с нами был Егор… Как ты думаешь, узнает Егор, узнает Гершуни? 
Узнают ли в Шлиссельбурге?.. Ведь ты знаешь, для меня нет прошлого, — все 
настоящее. Разве Алексей умер? Разве Егор в Шлиссельбурге? Они с нами живут. 
Разве ты не чувствуешь их?.. А если неудача? Знаешь что? Помоему, тогда 
пояпонски…
     — Что пояпонски?
     — Японцы на войне не сдавались…
     — Ну?
     — Они делали себе харакири.
     Таково было настроение Каляева перед убийством великого князя Сергея.
     С конца января мы стали готовиться к покушению. Каляев продал сани и 
лошадь и уехал в Харьков, чтобы скрыть следы своей извозчичьей жизни и 
переменить паспорт. Вот что он писал от 22 января Вере Глебовне С. (жена 
Савинкова, урожденная Успенская):
     «Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое сияющее солнце. Точно я 
оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершенном и 
горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, 
немножко тепла и безотчетной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, 
сам не зная чему, беспредметно я легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на 
людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений 
зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны. Еще несколько дней тому 
назад, казалось мне, я изнывал, вотвот свалюсь с ног, а сегодня я здоров и 
бодр. Не смейтесь, бывало хуже, чем об этом можно рассказывать, душе и телу, 
холодно и неприветливо и безнадежно за себя и других, за всех вас, далеких и 
близких. За это время накопилось так много душевных переживаний, что минутами 
просто волосы рвешь на себе… Мы (боевая организация) слишком связаны и 
нуждаемся в большей самостоятельности. Таков мой взгляд, который я теперь буду 
защищать без уступок, до конца.
     Может быть, я обнажил для вас одну из самых больных сторон пережитого 
нами?.. Но довольно об этом. Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, 
бестревожно радостным, веселым, как это солнце, которое манит меня на улицу под 
лазуревый шатер нежноласкового неба. Здравствуйте же, все дорогие друзья, 
строгие и приветливые, бранящие нас и болеющие с нами. Здравствуйте, добрые, 
мои дорогие детские глазки, улыбающиеся мне так же наивно, как эти белые лучи 
солнца на тающем снегу».
     Мы колебались, в какой именно день назначить покушение. Следя за газетами, 
я прочел, что 2 февраля должен состояться в Большом театре спектакль в пользу 
склада Красного Креста, находившегося под покровительством великой княгини 
Елизаветы Федоровны. Великий князь не мог не посетить театра в этот день. 
Поэтому на 2 февраля и было назначено покушение. Дора Бриллиант незадолго перед 
этим уехала в Юрьев и там хранила динамит. Я съездил за ней, и к февралю вся 
организация была в сборе в Москве, считая в том числе и Моисеенко, 
остававшегося все время извозчиком.
     Дора Бриллиант остановилась на Никольской в гостинице «Славянский Базар». 
Здесь, днем, 2 февраля, она приготовила две бомбы: одну для Каляева, другую для 
Куликовского. Было неизвестно, в котором часу великий князь поедет в театр. Мы 
решили, поэтому, ждать его от начала спектакля, т.е. приблизительно с 8 часов 
вечера. В 7 часов я пришел на Никольскую к «Славянскому Базару», и в ту же 
минуту из подъезда показалась Дора Бриллиант, имея в руках завернутые в плед 
бомбы. Мы свернули с нею в Богоявленский переулок, развязали плед и положили 
бомбы в бывший со мной портфель. В большом Черкасском переулке нас ожидал 
Моисеенко. Я сел к нему в сани, и на Ильинке встретил Каляева. Я передал ему 
его бомбу и поехал к Куликовскому, ожидавшему меня на Варварке. В 7.30 вечера 
обе бомбы были переданы, и с 8 часов вечера Каляев стал на Воскресенской 
площади, у здания городской думы, а Куликовский в проезде Александровского сада.
 Таким образом, от Никольских ворот великому князю было только два пути в 
Большой театр — либо на Каляева, либо на Куликовского. И Каляев, и Куликовский 
были одеты крестьянами, в поддевках, картузах и высоких сапогах, бомбы их были 
завернуты в ситцевые платки. Дора Бриллиант вернулась к себе в гостиницу. Я 
назначил ей свидание, в случае неудачи, в 12 часов ночи, по окончании спектакля.
 Моисеенко уехал на извозчичий двор. Я прошел в Александровский сад и ждал там 
взрыва.
     Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца думы, на 
пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот 
показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал ее по белым и ярким огням 
ее фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте Каляеву 
показалось, что он узнает кучера Рудинкина, всегда возившего именно великого 
князя. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу наперерез карете. Он уже