петербургских трактиров, был очень набожен и скуп, постоянно жаловался на 
убытки и прикидывался дурачком там, где не мог дать точных и понятных ответов. 
На дворе к нему относились с оттенком пренебрежения и начали его уважать много 
позже, только убедившись в его исключительном трудолюбии: он сам ходил за 
лошадью, сам мыл сани, выезжал первый и возвращался на двор последним. Как бы 
то ни было, и Каляев и Моисеенко разными путями достигли одного и того же: их 
товарищиизвозчики, конечно, не могли заподозрить, что оба они — не крестьяне, 
а бывшие студенты, члены боевой организации, наблюдающие за великим князем 
Сергеем.
     На работе они соперничали друг с другом. Каляев, как и перед убийством 
Плеве, выстояв определенные по общему плану часы на назначенной улице, не 
прекращал наблюдения. Весь остаток дня он продолжал наблюдать, руководствуясь 
уже своими собственными соображениями. И ему удавалось не раз видеть великого 
князя на такой улице и в такой час, где и когда его можно было ожидать всего 
менее. У Моисеенко тоже был свой план. Независимо от Каляева, он приводил его в 
исполнение. Но он мало ездил по улицам. Чисто логическим путем он приходил к 
выводу, что великий князь неизбежно выедет в определенное время, и старался 
быть на Тверской как раз в эти часы. Таким образом, его наблюдение дополняло 
наблюдение Каляева и наоборот.
     Трудный вопрос о систематических свиданиях со мной, — о свиданиях 
баринаангличанина с извозчиками, они тоже решали различно. Каляев предпочитал 
видеться в санях, хотя с козел было неудобно сговариваться о наблюдении, и 
мороз не позволял долгих свиданий. Только изредка, и заранее обдумав предлог 
для извозчичьего двора, Каляев по воскресеньям приходил ко мне в трактир 
Бакастова у Сухаревой башни. Эти свидания были праздниками для нас. Мы могли 
провести вместе дватри часа, обсудить все подробности дела и подумать о 
будущем. Каляев много говорил о своей работе и не раз повторял, что он счастлив,
 и что с нетерпением ждет покушения. Моисеенко почти не встречался со мной на 
улице. Не удостаивая объясняться у себя на дворе, он надевал свою праздничную 
поддевку и вечером шел на свидание со мной в трактир, в манеж или цирк. Он 
холодно и спокойно рассказывал о великом князе, но за этим наружным 
спокойствием сквозило так же, как у Каляева, увлечение работой. Об убийстве он 
говорил сдержанно и всегда предполагал, что непосредственным участником его 
будет он сам. И с Моисеенко и с Каляевым я в подробностях обсуждал каждый шаг 
нашей общей работы. Каляев так рассказывал о своей жизни:
     — Сделал я себе паспорт на имя подольского крестьянина, хохла, Осипа 
Коваля, — хохла, чтобы объяснить мой польский акцент. И ведь бывает такое 
несчастье. Вечером спрашивает дворник: ты какой, говорит, губернии? Я говорю, 
дальний, подольский я. Ну, — говорит, — земляки будем… Я сам, мол, подольский. 
А какого уезда? Я говорю: я ушицкий. Обрадовался дворник: вот так раз, говорит, 
и я ведь тоже ушицкий. Стал он меня расспрашивать, какой волости, какого села, 
слыхал ли про ярмарку в Голодаевке, знаешь ли деревню Нееловку? Ну, да ведь 
меня не поймаешь. Я раньше, чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую библиотеку,
 прочитал про Ушицкий уезд, — смеюсь. Как не знать, говорю, бывали, — а ты, 
говорю, в городето бывал, в Ушицето есть собор, говорю, видел? Еще оказалось, 
что я лучше дворника родину знаю.
     Моисеенко говорил иное:
     — Подходит ко мне на дворе какойто босяк. Ты откуда, земляк, будешь? Я 
посмотрел на него, говорю: из ПортАртура я. Он и глаза раскрыл: из 
ПортАртура? Ну, а я на него не гляжу, лошади хомут надеваю. Постоял он, чешет 
в затылке; а чего ты, говорит, бритый? А у меня голова, видишь, стриженная не 
поизвозчичьему положению. — Бритый? — говорю. В солдатах был, в больнице в 
тифу лежал, теперь с дураком разговариваю… Опять гляжу, — чешет в затылке, 
потом говорит: ну и вижу я — птица ты, в солдатах служил, в ПортАртуре был, в 
тифу в больнице лежал… И с тех пор шапку передо мной ломает.
     Несмотря на малочисленность организации, наблюдение, благодаря нашему 
прежнему опыту, шло очень успешно. Вскоре был установлен в точности выезд 
великого князя. Каляев рассказывал о нем так же подробно, как некогда о карете 
Плеве. Отличительными чертами великокняжеской кареты были белые вожжи и белые, 
яркие, ацетиленовые огни фонарей. Таких огней больше ни у кого в Москве не было.
 Только великий князь и его жена, великая княгиня Елизавета, ездили с таким 
освещением. Это несколько усложняло нашу задачу, — можно было ошибиться и 
принять карету великой княгини за карету великого князя. Но Каляев и Моисеенко 
изучили великокняжеских кучеров, и по кучерам безошибочно брались определить, 
кто именно едет в карете.
     Установления выезда было, однако, еще недостаточно. Необходимо было 
установить, куда и когда ездит великий князь. Вскоре нам удалось выяснить, что, 
живя в доме генералгубернатора, он часто, раза дватри в неделю, в одни и те 
же часы, ездит в Кремль. Таким образом, уже через месяц, к началу декабря, 
наблюдение в главных чертах было закончено. Я предупредил об этом Дору 
Бриллиант, хранившую динамит в Нижнем Новгороде.
     Тогда же, в начале декабря, я уехал в Баку, чтобы увидеться там с 
рекомендованным мне Азефом народовольцем X. В Баку я разыскал членов местного 
комитета, в том числе Марию Алексеевну Прокофьеву, невесту Сазонова, 
впоследствии, в 1907 году, судившуюся вместе с Никитенко и Синявским по 
процессу о заговоре на царя. От нее и от М.О.Лебедевой я узнал, что 
разыскиваемого мною X. в Баку нет, и что он едва ли склонен принять участие в 
террористическом предприятии. Вместе с тем Лебедева указала мне на Петра 
Александровича Куликовского, бывшего студента петербургского учительского 
института, а в то время члена бакинского комитета. Она сообщила мне, что