— Я хотела вот что сказать…
     Она остановилась, как бы не решаясь окончить фразу.
     — Я хотела… Я хотела еще раз просить, чтоб мне дали бомбу.
     — Вам? Бомбу?
     — Я тоже хочу участвовать в покушении.
     — Послушайте, Дора…
     — Нет, не говорите… Я так хочу… Я должна умереть.
     Я старался ее успокоить, старался доказать ей, что в ее участии нет нужды, 
что мужчина справится с задачей метания бомбы лучше, чем она, наконец, что если 
бы ее участие было необходимо, то — я уверен — товарищи обратились бы к ней. Но 
она настойчиво просила передать ее просьбу Азефу, и я должен был согласиться.
     Вскоре приехали Сазонов и Азеф, и мы опять собрались вечером на совещание.
     На этот раз Каляева не было, зато присутствовал Швейцер. Я передал 
товарищам просьбу Бриллиант.
     Наступило молчание. Наконец, Азеф медленно и, как всегда, по внешности 
равнодушно, сказал:
     — Егор, как ваше мнение?
     Сазонов покраснел, смешался, развел руками, подумал и сказал нерешительно:
     — Дора такой человек, что если пойдет, то сделает хорошо… Что же я могу 
иметь против? Но… Тут голос его осекся.
     — Договаривайте, — сказал Азеф.
     — Нет, ничего… Что я могу иметь против?
     Тогда заговорил Швейцер. Спокойно, отчетливо и уверенно он сказал, что 
Дора, по его мнению, вполне подходящий человек для покушения, и что он не 
только ничего не имеет против ее участия, но, не колеблясь, дал бы ей бомбу.
     Азеф посмотрел на меня.
     — А вы, Веньямин?
     Я сказал, что я решительно против непосредственного участия Доры в 
покушении, хотя также вполне в ней уверен.
     Я мотивировал свой отказ тем, что, по моему мнению, женщину можно 
выпускать на террористический акт только тогда, когда организация без этого 
обойтись не может. Так как мужчин довольно, то я настойчиво просил бы ей 
отказать.
     Азеф, задумавшись, молчал. Наконец, он поднял голову.
     — Я не согласен с вами… Помоему, нет оснований отказать Доре… Но, если вы 
так хотите… Пусть будет так.
     Тогда же было решено, что первым метальщиком будет Боришанский, вторым — 
Сазонов, третьим — Каляев и четвертым — Сикорский, молодой рабочийкожевник из 
Белостока, еще не член нашей организации, но хорошо известный Боришанскому. Он 
давно, как особенной чести, просил дозволить ему участвовать в покушении на 
Плеве.
     Азеф снова уехал, назначив после покушения свидание в Вильно. Квартира на 
улице Жуковского была окончательно ликвидирована.
     Ивановская уехала к Азефу, Бриллиант, несмотря на свои протесты, — в 
Харьков. В Петербурге остались только оба извозчика — Мацеевский и Дулебов, 
Швейцер, я и метальщики — Сазонов и Каляев. Последние тоже должны были уехать и 
вернуться в Петербург только 8 июля. За несколько дней до их отъезда я назначил 
свидание Каляеву на Смоленском кладбище. Он пришел туда еще в своем платье 
папиросника: в рубашке, картузе и высоких сапогах. Мы оба были уверены, что 
говорим в последний раз: Каляев не сомневался, что и ему, как Сазонову, 
придется бросить снаряд.
     Мы сидели на чьейто заросшей мохом могиле. Он говорил своим звучным 
голосом с польским акцентом:
     — Ну слава богу: вот и конец… Меня огорчает одно, — почему не мне, а Егору 
первое место… Неужели Валентин думает, что я не справился бы один?
     Я сказал ему, что второе место не менее, если не более, ответственно, чем 
первое, и что требуется большая отвага и хладнокровие, чтобы оценить после 
взрыва момент и решить, нужно ли бросать свою бомбу или нет. Он неохотно слушал 
меня.
     — Да, конечно… А всетаки… Как ты думаешь, будет удача?
     Он вдруг повернулся он всем телом ко мне.
     — Конечно, будет.
     — Я тоже уверен, будет.
     Он молчал.
     — А нелегко папиросником… Вот NN* (Речь шла о товарище, недолго пробывшем 
в нашей организации) не выдержал, и не удивительно… Только знаешь, нужно к нам 
принимать людей таких, которые могут все… Вот, как Егор…
     Он с любовью заговорил о Сазонове.
     — Ты знаешь, я таких людей, как он, еще не видал… Такой любви в сердце, 
такой отваги, такой силы душевной… А Покотилов, а Алексей…
     Он опять помолчал:
     — Вот не дожил Алексей… Послушай, какое счастье, если будет удача… 
Довольно им царствовать… Довольно… Если бы ты знал, как я ненавижу их… Но что 
Плеве! Нужно убить царя…
     Дня за три до 8 июля в Петербург приехал Лейба Вульфович Сикорский или, 
как мы называли его, Леон. Сикорскому было всего 20 лет, он плохо говорил 
порусски и, видимо, с трудом ориентировался в Петербурге. Боришанский, как 
нянька, ходил за ним, покупал ему морской плащ, под которым удобно было скрыть 
бомбу, давал советы и указания. Но Сикорский всетаки робел и, увидев впервые 
меня, покраснел, как кумач: