с черными волосами и громадными, тоже черными, глазами, Дора Бриллиант с первой 
же встречи показалась мне человеком, фанатически преданным революции. Она давно 
мечтала переменить род своей деятельности и с комитетской работы перейти на 
боевую. Все ее поведение, сквозившее в каждом слове желание работать в терроре 
убедили меня, что в ее лице организация приобретает ценного и преданного 
работника.
     Переговорив с Бриллиант, я уехал в Харьков. Туда же приехали Азеф, Сазонов 
и Каляев. В Харькове я увидел впервые Сазонова не на козлах и не в извозчичьем 
халате. Он был выше среднего роста, с румяным, открытым и веселым лицом. Узнав 
от Швейцера, что решено ликвидировать дело и что ему предложено ехать за 
границу, он чрезвычайно огорчился: такое предложение равнялось в его глазах 
приказанию оставить поле сражения. Тем не менее, подчиняясь дисциплине 
организации, он продал лошадь и пролетку и поехал в Сувалки. В поезде между 
Сувалками и Вильно его встретил Каляев. К своей радости Сазонов узнал от него, 
что, вместо Женевы, ему предложено ехать в Харьков. Здесь, в Харькове, он 
близко сошелся с Каляевым, хотя и ему Каляев на первый взгляд показался 
странным.
     Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто 
отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было 
революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с 
увлечением говорил о литературе. Говорил он с легким польским акцентом, но 
образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, 
были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным 
исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были 
революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту «новой» поэзии и 
возражал еще горячее, когда при нем указывалось на ее, якобы, реакционный 
характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и 
революции освещалась одним и тем же огнем, — несознательным, робким, но 
глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришел своим особенным, 
оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, 
но и моральную, быть может, религиозную жертву.
     Сазонов был социалистреволюционер, человек, прошедший школу Михайловского 
и Лаврова, истый сын народовольцев, фанатик революции, ничего не видевший и не 
признававший кроме нее. В этой страстной вере в народ и в глубокой к нему любви 
и была его сила. Неудивительно поэтому, что вдохновенные слова Каляева об 
искусстве, его любовь к слову, религиозное его отношение к террору показались 
Сазонову при первых встречах странными и чужими, не гармонирующими с образом 
террориста и революционера. Но Сазонов был чуток. Он почувствовал за широтою 
Каляева силу, за его вдохновенными словами — горячую веру, за его любовью к 
жизни — готовность пожертвовать этой жизнью в любую минуту, более того, — 
страстное желание такой жертвы. И всетаки, в первый из наших харьковских дней, 
Сазонов, встретив меня в Университетском саду, подошел ко мне с такими словами:
     — Вы хорошо знаете «Поэта»? Какой он странный.
     — Чем же странный?
     — Да он, действительно, скорее поэт, чем революционер.
     Сазонов смутился. Может быть, ему показалось, что в его словах было 
косвенное осуждение Каляеву. Я же ни до, ни после, никогда не слыхал, чтобы он 
осуждал коголибо.
     — Знаете, раньше я думал, что террор нужен, но что он не самое главное… А 
теперь вижу: нужна «Народная Воля», нужно все силы напрячь на террор, тогда 
победим. Вот и «Поэт» думает так.
     Каляев, действительно, думал так. Он не отрицал, конечно, значения мирной 
работы и с интересом следил за ее развитием, но террор он ставил во главу угла 
революции. Он психически не мог, не ломая себя, заниматься пропагандой и 
агитацией, хотя любил и понимал рабочую массу. Он мечтал о терроре будущего, о 
его решающем влиянии на революцию.
     — Знаешь, — говорил он мне в Харькове, — я бы хотел дожить, чтобы видеть… 
Вот, смотри — Македония. Там террор массовый, там каждый революционер — 
террорист. А у нас? Пять, шесть человек и обчелся… Остальные в мирной работе. 
Но разве с.р. может работать мирно? Ведь с.р. без бомбы уже не с.р. И разве 
можно говорить о терроре, не участвуя в нем?.. О, я знаю: по всей России 
разгорится пожар. Будет и у нас своя Македония. Крестьянин возьмется за бомбы. 
И тогда революция…
     В Университетском саду происходили все наши совещания. Азеф предложил 
следующий план. Мацеевский, Каляев и убивший в 1903 г. уфимского губернатора 
Богдановича Егор Олимпиевич Дулебов, нам тогда еще незнакомый, должны были 
наблюдать за Плеве на улице: Каляев и один вновь принятый товарищ — как 
папиросники. Дулебов и Иос. Мацеевский — в качестве извозчиков. Я должен был 
нанять богатую квартиру в Петербурге с женой — Дорой Бриллиант и прислугой: 
лакеем — Сазоновым и кухаркой — одной старой революционеркой, П.С.Ивановской. 
Цель этой квартиры была двоякая. Вопервых, предполагалось, что Сазоновлакей и 
Ивановскаякухарка могут быть полезны для наблюдения и, вовторых, я должен был 
приобрести автомобиль, необходимый, по мнению Азефа, для нападения на Плеве. 
Учиться искусству шофера должен был Боришанский.
     Я усиленно возражал Азефу против покупки автомобиля. Я признавал значение 
конспиративной квартиры и для наблюдения, и для хранения снарядов, но я не 
видел цели в приобретении автомобиля. Мне казалось, что пешее нападение на 
Плеве, при многих метальщиках, гарантирует полный успех, и что, наоборот, 
автомобиль может скорее обратить на себя внимание полиции. Азеф не очень 
настаивал на своем плане, но всетаки предложил мне нанять квартиру и