обагряющих руки в крови». При чтении его «Воспоминаний» это необходимо иметь в 
виду и ко многим его характеристикам относиться критически. Во многих случаях 
Савинков наделяет описываемых им лиц своими личными чертами.
     О Каляеве он говорит: «К террору он пришел своим особенным, оригинальным 
путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и 
моральную, быть может, религиозную жертву». (Подчеркнуто мною — Ф.К.) Он не 
отрицал, конечно, значения мирной работы и с интересом следил за ее развитием, 
но террор он ставил во главу угла революции. С.р. без бомбы уже не с.р.»
     Перейдем к другим. Дора Бриллиант. «Террор для нее, как и для Каляева, 
окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист. Вопросы 
программы ее не интересовали. Террор для нее олицетворял революцию и весь мир 
был замкнут в боевой организации».
     Егор Сазонов. (В других источниках — Созонов. — Ред.) «Для него террор 
тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом».
     Сазонова наделить личными чертами Савинкова труднее. Ему нельзя, как Доре 
Бриллиант, вложить в уста слова: «Я должен умереть». Поэтому Савинков признает: 
«Революционер старого, народовольческого, крепкого закала, Сазонов не имел ни 
сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, 
для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные 
вопросы на тему „не убий“. Но хотя эти вопросы и бледнели, но не для Савинкова.
     — Скажите, — спрашивает он Сазонова, — как вы думаете, что будем мы 
чувствовать после... после убийства?
     — Гордость и радость, — не задумываясь ответил Сазонов.
     — Только?
     — Конечно, только.
     Савинков на этом успокоиться не может и добавляет:
     «Сазонов впоследствии мне написал с каторги: „Сознание греха никогда не 
покидало меня“.
     Уже в этом отрывке «достоевщина», присущая Савинкову, четко выступает 
наружу. Но это цветочки, а вот и ягодки. «В момент убийства великого князя 
Сергея Дора (Бриллиант) наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слезы,
 зарыдала. Все ее тело сотрясали глухие рыдания. Я старался ее успокоить, но 
она плакала еще громче и повторяла: Это мы его убили... Я его убила... Я...»
     — Кого? — переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.
     — Великого князя...
     А вот Леонтьева. «Она, — сообщает Савинков, — участвовала в терроре с тем 
чувством, которое жило в Сазонове, — с радостным сознанием большой и светлой 
жертвы».
     Еще характернее в освещении Савинкова Беневская, верующая христианка, ради 
спасения души признававшая террор.
     Таких характеристик у Савинкова многое множество. И, конечно, они не верны.
 Савинков, кого может, наделяет своими чертами периода своего упадка. Кого 
может. Но может не всех. Савинковских черт не приписать сормовскому рабочему 
Назарову, который на все вопросы Савинкова заявил: «Помоему, нужно бомбой их 
всех. Нету правды на свете. Вот во время восстаний сколько народу убили, дети 
по миру бродят... Неужели еще терпеть? Ну, и терпи, если хочешь, а я не могу»...

     Назаровы могут ошибаться, но, даже идя по ложному пути, они ничего общего 
с савинковщиной не имеют, им ее не привить.
     Но, приписывая свои черты определенным лицам и этим греша против этих лиц, 
Савинков в своих «Воспоминаниях» верно отражает черты мечущейся из стороны в 
сторону мелкобуржуазной среды. «С.р. без бомбы уже не с.р.» А начавшаяся 
массовая революция отмела единичный террор. Савинковы очутились на мели. Они 
революции без бомб не признавали. «Неожиданное выступление петербургских 
рабочих со священником во главе действительно давало иллюзию (!!) начавшейся 
революции». Для них это была иллюзия. Только иллюзия. Почему? «Я плохо верил, — 
говорит Савинков, — в революционный подъем рабочих масс».
     «Плохо верил»... А когда двенадцать лет спустя рабочие массы заставили его 
«хорошо поверить», он направил свое оружие против них, пошел с белыми, брал от 
западноевропейских демократов деньги на убийство Ленина...
     
     Савинков посвятил свои «Воспоминания» первому эсэровскому периоду своей 
деятельности. С ними стоит познакомиться, их следует читать. Они освещают, 
помимо воли автора, тот период, когда партия с.р. еще не была той «ручной» 
партией, за спиной которой в момент революционного выступления масс пряталась 
вся черная реакция, но когда, несмотря на героизм отдельных лиц, все данные для 
того, чтобы стать таковой, уже были налицо. И не потому, что субъективно тот 
или другой член партии с.р. собирался изменить рабочим массам, а по своей 
мелкобуржуазной сущности. «Рожденный ползать летать не может». Партия, не 
стоящая на почве революционного марксизма, партия, не сознающая исторической 
миссии пролетариата и потому не верящая в его революционность, могла героически 
бороться с самодержавием, как врагом среды, интересы которой она защищала. Но в 
момент революции, когда со стороны пролетариата этой мелкобуржуазной среде 
грозила опасность, она должна была выявить свой подлинный облик. Истинные 
революционеры в лице М.А.Натансона, Устинова и других отшатнулись от нее и 
примкнули к коммунистическому движению, а партия с.р. пошла к Колчакам, 
Деникиным, Юденичам.
     С.р. отшатнулись от Савинкова. Напрасно. Он лишь откровеннее и 
прямолинейнее. Но он с.р., до мозга костей с.р. Таким он выступает и в своих 
«Воспоминаниях», и это придает цену этим «Воспоминаниям».