должна была возникнуть хотя бы и преходящая близость, интимность. В сутолоке 
нашей жизни этого настроения не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и 
зэк рискнул спросить его об этом. Вначале словно нехотя, затем все более 
доверчиво, но очень грустно, он заговорил:

- Ты в какой камере сидел?

- В пятьдесят седьмой.

- Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья,
 
58 камера, 58 машина - ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали 

на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-
таки кругом люди... Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) 
я 
через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) 
арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на 
стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: "Пиши, 

блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, 
твои 
дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись[38. Рухимович 
- 
нарком оборонной промышленности] и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, 
самому легче будет".

Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, 
глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и 
делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, 

были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю 

строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь - 

оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то 
посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. 
Баранов[37. П. И. Баранов - начальник Главного Управления Авиационной 
промышленности]- одно, Рухимович[38. Рухимович - нарком оборонной 
промышленности]- другое, Алкснис - своё, Ворошилов - своё, Орджоникидзе - опять 

что-то новое и, наконец, доложат, - тут он поднял глаза и палец к потолку, - а 
оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на 
вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается 

только выкинуть. Конечно, просчёты были, - он вдруг оживился, - а ты думаешь, у 

Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? - Тут взгляд его потух. - Ну да 
ладно, стоишь и думаешь: "Прости им, бо не ведают, что творят". Нет, нельзя 
этого простить, нельзя, - убежденно сказал он. - И все-таки я верю, что все это 

станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?

- Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.

- А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, - закончил 
он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, 
загребая правым плечом вперед.

Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты 

которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика,
 
превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все - семью, веру, 
друзей, - все.

Боль, разочарование, злобу и гнев будили произвол, бесправие, надругательства 
над всем святым, прикрываемые ханжескими "человек - это звучит гордо", "человек 

проходит как хозяин", "самое ценное для нас это люди", "все для человека, все 
во 
имя человека" и прочими фарисейскими воплями маньяка и шизофреника, добровольно 

обрекшего себя на заточение в Кремле.

Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-
5, как и обычно. Постепенно все утряслось, и чертежи уходят в производство. 
График их сдачи постепенно краснеет (красным К. П. Боровский, наш плановик, 
закрашивает выполненные работы). Утрясся даже наиболее сложный вопрос с 
прицелом