ст Епифанову.
 — Кажется, я решил…[ 4 ]
 Епифанов прочел, ни слова не сказав, прошел к кафедре, развернул журнал и 
поставил так ясно, что весь класс заметил, пятерку.
 С этого дня я стал «Пифагором» со всеми вытекавшими из сего последствиями — 
почета и привилегий.
 Я остановился на этом маловажном, со стороны глядя, эпизоде, потому что он 
имел большое значение в моей жизни, после трех лет лавирования между двойкой и 
четверкой, после постоянных укоров родителей, вынужденных и вымученных 
объяснений и уколов самолюбия дома и в школе — в моем характере проявилась 
какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей 
«второсортности»… С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, 
почувствовал веру в себя, в свои силы и тверже и увереннее зашагал по ухабам 
нашей маленькой жизни.
 В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а 
в 6-м весь год шел первым.
 После окончания 6-ти классов во Влоцлавске мне предстояло перейти в одно из 
ближайших реальных училищ — Варшавское с «общим отделением дополнительного 
класса» или в Ловичское — с «механико-техническим отделением». Я избрал 
последнее. Репутация «пифагора», занесенная перемещенным туда директором 
Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом «чужом» училище 
надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам.

 Прочие науки проходил довольно хорошо, а иностранные языки неважно. По 
русскому языку, конечно, стоял выше других. И если в аттестате, выданном 
Влоцлавским училищем, значится только четверка, то потому, что инспектор 
Мазюкевич никому пятерки не ставил. А может быть, причина была другая… Как-то 
раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова 
поэта:



   Куда как упорен в труде человек, 
   Чего он не сможет, лишь было б терпенье, 
   Да разум, да воля, да Божье хотенье. 



 — Под последней фразой, — объяснил нам инспектор, — поэт разумел удачу.
 А я свое сочинение закончил словами: «…И, конечно, Божье хотенье. Не „удача“, 
как судят иные, а именно „Божье хотенье“. Недаром мудрая русская пословица 
учит: „Без Бога — ни до порога“…
 За такую мою продерзость «иные» поставили мне тогда тройку, и с тех пор до 
самого выпуска, несмотря на все старание, выше четверки я не подымался[ 5 ].
 С 4-го класса начались мои «литературные упражнения»: наловчился писать для 
товарищей-поляков домашние сочинения пачками — по три-четыре на одну и ту же 
тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, не плохо. По 
крайней мере Мазюкович обратился раз к товарищу моему, воспользовавшемуся моей 
работой, со словами:
 — Сознайтесь — это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому 
варшавскому студенту…
 Такое заявление было весьма лестно для «анонимного» автора и подымало мой 
школьный престиж.
 Работал я даром, иногда, впрочем, «в товарообмен»: за право пользоваться 
хорошей готовальней или за одолженную на время электрическую машинку — предел 
моих мечтаний.
 В 13—14 лет писал стихи — чрезвычайно пессимистического характера, вроде:



   Зачем мне жить дано 
   Без крова, без привета. 
   Нет, лучше умереть — 
   Ведь песня моя спета. 



 Посылал стихи в журнал «Ниву» и лихорадочно томился в ожидании ответа, Так, 
злодеи, и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать 
стихи бросил — «Ерунда!» Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил 
позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно 
перешел на «Анну Каренину» Льва Толстого — литература, бывшая строго запретной 
в нашем возрасте.
 В 16—17 лет (6—7 классы) наша компания была уже достаточно «сознательной». 
Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, 
социальные проблемы; разбирали по-своему литературные произведения, 
интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только 
политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах 
моих, товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея — «Еще Польска 
не сгинэла»… А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.
 Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный — не 
вероисповедный, а именно ре