ых случаев, которые остаются в истории 
таинственными и неразгаданными.
 У меня лично сомнений в виновности Мясоедова нет, ибо мне стали известны 
обстоятельства, проливающие свет на это темное дело. Мне их сообщил генерал 
Крымов, человек очень близкий Гучкову и ведший с ним работу.
 В начале войны к Гучкову явился японский военный агент и, взяв с него слово, 
что разговор их не будет предан гласности, сообщил: на ответственный пост 
назначен полковник Мясоедов, который состоял на шпионской службе против России 
у японцев… Военный агент добавил, что считает своим долгом предупредить Гучкова,
 но так как, по традиции, имена секретных сотрудников никогда не выдаются, он 
просит хранить факт его посещения и сообщения секретным.
 Гучков начал очень энергичную кампанию против Мясоедова, окончившуюся его 
разоблачением, но, связанный словом, не называл источника своего осведомления.
 Подтверждением всего вышесказанного служит письмо Сухомлинова от 2 апреля 1915 
г. к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего генералу Янушкевичу:

 «Только что мне подали Ваше письмо и я узнал, что заслуженная кара состоялась 
(казнь А. Д. Мясоедова). Что это за негодяй, можно судить по его письмам, 
которые он мне писал (шантажные), когда я его уволил. Но хороши же и Гучков с 
Поливановым, которые не пожелали дать никаких данных при следствии, чтобы 
выяснить этого гуся своевременно».



 * * *  

 Офицерский состав полка был, конечно, преимущественно русский, но было 
несколько поляков и совершенно обруселых немцев, был армянин, грузин. Как и 
везде в русской армии, национальные перегородки в офицерской, да и в солдатской 
среде стирались совершенно, не отражаясь вовсе на дружном течении полковой 
жизни. В частности, в военном быту отсутствовало совершенно понятие «украинец», 
как нечто обособленное от рядового понятия «русский».
 Когда однажды (1908 г.) правая пресса выступила с нападками на засилие 
«иноплеменников» в командном составе[ 56 ], официоз военного министерства 
«Русский Инвалид» дал отповедь:

 «Русский — не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и 
считает ее своим отечеством».

 Правительственная политика, действительно, придерживалась такого направления в 
офицерском вопросе в отношении всех иноплеменников, кроме поляков. Секретными 
циркулярами, в изъятие из закона, был установлен в отношении их ряд ограничений 
— несправедливых и обидных. Но тут надо добавить, что в военном и товарищеском 
быту тяготились этими стеснениями, осуждали их и, когда только можно было, 
обходили их.
 Совершенно закрыт был доступ к офицерскому званию лицам иудейского 
вероисповедания. Но в офицерском корпусе состояли офицеры и генералы, принявшие 
христианство до службы и прошедшие затем военные школы. Из моего и двух смежных 
выпусков Академии Генерального штаба я знал лично семь офицеров еврейского 
происхождения, из которых шесть ко времени мировой войны достигли генеральского 
чина. Проходили они службу нормально, не подвергаясь никаким стеснениям 
служебным или неприятностям общественного характера.
 Не существовало национального вопроса и в казарме. Если солдаты — 
представители нерусских народностей — испытывали большую тягость службы, то, 
главным образом, из-за незнания русского языка. Действительно, не говорившие 
по-русски латыши, татары, грузины, евреи составляли страшную обузу для роты и 
ротного командира, и это обстоятельство вызывало обостренное отношение к ним. 
Большинство такого элемента были евреи. В моем полку и других, которые я знал, 
к солдатам-евреям относились вполне терпимо. Но нельзя отрицать, что в 
некоторых частях была тенденция к угнетению евреев, но отнюдь не вытекавшая из 
военной системы, а приносимая в казарму извне, из народного быта и только 
усугубляемая на почве служебной исполнительности. Главная масса евреев — 
горожане, жившие в большинстве бедно, — и потому давала новобранцев хилых, 
менее развитых физически, чем крестьянская молодежь, и это уже сразу ставило их 
в некоторое второразрядное положение в казарменном общежитии. Ограничение 
начального образования евреев «хедером», незнание часто русского языка и общая 
темнота еще более осложняли их положение. Все это создавало — с одной стороны, 
крайнюю трудность в обучении этого элемента военному строю, с другой — 
усугубляло для него в значительной мере тяжесть службы. Надо добавить, что 
некоторые распространенные черты еврейского характера, как истеричность и 
любовь к спекуляциям, тоже играли известную роль.
 На этой почве, и принимая во внимание малую культурность еврейской массы, 
выросло следующее дикое явление:
 По должности командира полка в течение четырех лет мне приходилось много раз 
бывать членом Волынского губернского присутствия по переосвидетельствованию 
призываемых на военную службу. Перед моими глазами проходили сотни 
изуродованных человеческих тел, главным образом евреев. Это были люди темные, 
наивные, слишком примитивно симулировавшие свою немочь, спасавшую от воинской 
повинности. Было их и жалко, и досадно. Так калечили себя люди по всей черте 
еврейской оседлости[ 57 ]. Ряд судебных дел в разных городах нарисовал мрачную 
картину самоувечья и обнаружил существование широко распространенного института 
подпольных «докторов», которые практиковали на своих пациентах: отрезывание 
пальцев на ногах, прокалывание барабанной перепонки, острое воспаление века, 
грыжи, вырывание всех зубов, даже вывихи бедренных костей…
 Таков был удел бедных и убогих, ибо еврейская интеллигенция и плутократия 
отбывала повинность на нормальных льготных условиях в качестве 
вольноопределяющихся.
 Казарме