ния, правительственных 
распоряжений и военных реформ. И, во всяком случае, несравненно большей 
свободой, чем было во Франции, в Австрии и в Германии. Во Франции ни один 
офицер не имел права напечатать что-либо без предварительного рассмотрения в 
одном из отделов военного министерства. Немецкая военная печать, говоря глухо о 
своем утеснении, так отзывалась о русской:

 «Особенно поражает, что русские военные писатели имеют возможность 
высказываться с большою свободой… И к таким заявлениям прислушиваются, 
принимают их во внимание»…

 Или еще (статья ген. Цепелина):

 «Очевидное поощрение, оказываемое в России военной литературе со стороны 
высшей руководящей власти, дает армии большое преимущество, особенно в деле 
поднятия духовного уровня корпуса русских офицеров»…

 Я лично, касаясь самых разнообразных вопросов военного дела, службы и быта, не 
испытывал никогда ни цензурного, ни начальственного гнета со стороны Петербурга,
 хотя мои писания и затрагивали не раз авторитет высоких лиц и учреждений. Со 
стороны же местного начальства — в Варшавском округе было мало стеснений, в 
Киевском — никаких, но в Казанском, где жизнь давала острые и больные темы, 
ведя борьбу против установленного в округе режима, я подвергался со стороны 
командующего систематическому преследованию. При этом официально мне ставилась 
в вину не журнальная работа, а какие-либо несущественные служебные недочеты.
 Сандецкий был весьма чувствителен к тому, что писалось о жизни округа, 
опасаясь огласки и зная, что в Петербурге уже накоплялось неудовольствие против 
него.
 Однажды на каком-то совещании ген. Сандецкий разразился громовой, речью против 
офицерства:
 — Наши офицеры — дрянь! Ничего не знают, ничего не хотят делать. Я буду гнать 
их без всякого милосердия, хотя бы пришлось остаться с одними унтерами.
 Командир Инсарского полка, стоявшего в Пензе, полковник Рейнбот, вернувшись с 
совещания, собрал своих офицеров и нашел уместным передать им в осуждение и 
назидание слова командующего. Мне рассказывали потом, что в собрании после его 
речи наступило жуткое, подавленное молчание. Забитое офицерство мучительно 
переживало незаслуженное оскорбление. Только один подполковник взволнованно 
обратился к Рейнботу:
 — Господин полковник, неужели это правда? Неужели командующий мог это сказать?
 — Да, я передал буквально слова командующего.
 На другой день один из офицеров полка, штабс-капитан Вернер, отправил военному 
министру жалобу по поводу нанесенного ему лично отзывом командующего 
оскорбления[ 46 ]. Вскоре приехал в Пензу генерал от военного министра, 
произвел дознание и уехал. Штаб округа в свою очередь обрушился на полк 
угрозами и дознаниями. Вокруг инцидента росло возбуждение. Толки шли по всему 
округу.
 Я горячо заинтересовался этим делом и собирался откликнуться в печати 
очередной «Армейской заметкой», как вдруг получаю из Казани тяжеловесный пакет 
«секретно, в собственные руки». В нем весь материал по пензенскому делу и 
приказание Сандецкого отправиться в Пензу и произвести дознание по частному 
поводу: о подполковнике, реплика которого, приведенная выше, по мнению 
командующего, подрывала авторитет командира полка… недоверием к его словам. 
Назначение именно меня для этого дела не вытекало совершенно из моего 
служебного положения, а само «преступление» было до нелепости придуманным. Но 
придумано не без остроумия: я был обезоружен, так как говорить в печати о 
пензенском деле, доверенном мне в секретном служебном порядке, я уже не имел 
права.
 Я сделал единственное, что мог: доказал правоту штаб-офицера и дал о нем самый 
лучший отзыв, которого он вполне заслуживал.
 В результате подполковник и капитан были переведены военным министром в другие 
части, а ген. Сандецкий получил «в собственные руки» синий пакет с высочайшим 
выговором.
 Однажды, уже незадолго до моего ухода из округа, одна из «Армейских заметок» 
вызвала особенно серьезное осложнение. В ней я описывал полковую жизнь вообще и 
горькую долю армейского капитана. Как в его жизни появился маленький просвет, в 
виде удачно сошедшего смотра, и как потом в смотровом приказе он прочел: «В 
роте полный порядок и чистота, но в кухне пел сверчок[ 47 ]. За такой 
«недосмотр» последовало взыскание, а за взысканием капитан сам запел сверчком и 
был свезен в больницу для душевнобольных.
 Конечно, это был шарж, но правдиво рисовавший жизнь в округе и изобиловавший 
фактическими деталями.
 Ген. Сандецкий был в отъезде, и начальник штаба округа, ген. Светлов, после 
совещания со своим помощником и прокурором военно-окружного суда, решил 
привлечь меня к судебной ответственности. Доклад по этому поводу Светлов сделал 
тотчас же по возвращении Сандецкого и к удивлению своему услышал в ответ:
 — Читал и не нахожу ничего особенного.
 «Дело о сверчке» положено было под сукно. Но тотчас же вслед за сим на меня 
посыпались подряд три дисциплинарных взыскания — «выговоры», наложенные 
командующим за какие-то якобы мои упущения по службе.
 Приехав через некоторое время в Саратов, ген. Сандецкий после смотра отозвал 
меня в сторону и сказал:
 — Вы совсем перестали стесняться последнее время — так и сыплете моими 
фразами… Ведь это вы пишете «Армейские заметки» — я знаю!
 — Так точно, ваше превосходительство, я.
 — Что же, у меня — одна система управлять, у другого — другая. Я ничего не 
имею против критики. Но Главный штаб очень недоволен вами, полагая, что вы 
подрываете мой авторитет. Охота вам меня трогать.
 Я ничего не ответил.
 В последние месяцы моего пребывания