ли для всех 
приказов, распоряжений, донесений.
 Генерал Ренненкампф был природным солдатом. Лично храбрый, не боявшийся 
ответственности, хорошо разбиравшийся в боевой обстановке, не поддававшийся 
переменчивым впечатлениям от тревожных донесений подчиненных во время боя, 
умевший приказывать, всегда устремленный вперед и зря не отступавший… В конце 
июня, после тяжелых дней Тюренчена и Вафангоу, излагая в донесении государю 
причины наших неудач, ген. Куропаткин, между прочим, писал:

 «Резкое отношение генералов Засулича и Штакельберга, в особенности последнего, 
к подчиненным помешало установить правильные отношения между ними и войсками».

 А генералы Мищенко и Ренненкампф «пользовались авторитетом и любовью». 
Действительно, Засулича войска не любили, Штакельберга ненавидели. Что же 
касается Мищенки и Ренненкампфа, которых я знал близко, эта характеристика 
требует некоторого исправления. Мищенко, о котором я буду говорить впоследствии,
 и сам любил людей, и его любили. Ренненкампф же смотрел на людской элемент 
своих частей, как на орудие боя и личной славы. Но его боевые качества и 
храбрость импонировали подчиненным и создавали ему признание, авторитет, веру в 
него и готовность беспрекословного повиновения. Близости же не было.
 Кроме штатных чинов, в моем штабе всегда находилось несколько «гастролеров»: 
военные корреспонденты, чины высших штабов, приехавшие с поручением и 
«задержавшиеся», и просто «свернувшие с дороги» офицеры. Всех их привлекала 
боевая репутация Ренненкампфа, и многие добивались какого-либо боевого 
поручения, чтобы занести в свой послужной список кратковременное хотя бы 
участие в делах прославленного отряда.


 * * *  

 Отношение между китайским населением и нашими войсками было удовлетворительным.
 Конечно, бывали эксцессы, как и во всех армиях, во всех войнах. Но русский 
человек общителен и не заносчив. К китайцам солдаты относились добродушно и 
отнюдь не как к низшей расе. Так как часто населенные пункты переходили из рук 
в руки, то можно было сравнить два «режима». Аккуратные японцы, отступая, 
оставляли обыкновенно постройки в порядке, тогда как наши солдаты, и в 
особенности казаки, приводили их в нежилой вид. Чтобы заставить людей бережнее 
относиться к жилью, Ренненкампф приказывал, при повторном занятии селений, 
размещать роты и сотни в тех самых строениях, которые они занимали раньше. Во 
всех прочих отношениях японский «режим» был без сравнения тяжелее. 
Презрительное отношение японцев к китайцам, буквально как к неодушевленным 
предметам, и жестокость реквизиций угнетали население. В особенности 
возмутительны были реквизиции… женщин, которые производились не самочинно, а по 
установленному порядку… Даже на аванпостах, когда наши войска захватывали 
неожиданно японскую заставу, они находили там среди японских солдат несколько 
запуганных и замученных «реквизицией» женщин…
 Наши отношения с китайским населением осложнялись здесь на театре войны еще 
более, нежели в Заамурском округе, рабской зависимостью от 
китайцев-переводчиков. Выбитая из колеи жизнь расплодила среди китайцев много 
«добровольцев», которые предлагали свои услуги по части шпионажа и нам, и 
японцам. Пойманные с поличным, они гибли сотнями по всему фронту, но это не 
останавливало других. Необходимо было бороться с этим явлением, но при допросах 
и расследовании никто не мог поручиться, что китаец-переводчик не оговаривает 
по злобе и не сводит личных счетов с допрашиваемым.
 В моем походном дневнике записан рассказ нашего дивизионного врача Маноцкова, 
характерный для этого рода явлений.
 — Был у нас тут прапорщик один — так, никуда не годный, — говорил мне Маноцков.
 — Большое дело у него в столице и жена молодая. Пуль боялся и все по дому 
тосковал. Только однажды привозят его два казака раненного в ногу и тут же двух 
китайцев, связанных вместе косами. Оказывается, ехал он с казаками в Шахедзу, в 
обоз. Остановился по дороге и говорит казакам: «Вы тут подождите, а я в рощу за 
надобностью зайду»… Прошло минут пять — слышат казаки выстрел. Побежали в рощу 
и видят — лежит прапорщик раненый, а в стороне два испуганных китайца бегут. 
«Вот, говорит прапорщик, мои убийцы»…
 — Посмотрел я его — рана пустая, но температура очень высокая. Одно только 
смутило меня — вокруг входного отверстия как будто ожог. Да… Китайцев допросили 
через переводчика. Что он наговорил — не знаю, но, на основании его допроса, 
китайцам срубили головы. А прапорщик… Слышу я из лазаретного отделения какие-то 
звуки. Бред, не бред, стон какой-то. Захожу и вижу: сидит на кане прапорщик с 
широко открытыми глазами и сам с собою разговаривает. Узнал меня. «Манзы где, 
где манзы, что с ними сделали?» — спрашивает. Казнили, говорю. «Послушайте, 
какой ужас, Боже, да что же это такое!.. Поймите, это я сделал сам, слышите, я 
сам!..»
 Маноцков замолк.
 — Потом? — спрашиваю его.
 — Потом его эвакуировали.
 — Почему же вы не обличили прапорщика?
 — Потому, что я врач, а не прокурор. К тому же отрубленные головы не поставишь 
обратно на место.


 * * *  

 В октябре наместник, сознавая свое несоответствие роли главнокомандующего, 
третий раз просил государя об отставке. И ввиду значительного усилени