осенний вечер, располагавший к уединению и думам, 
написал я частное письмо «Алексею Николаевичу Куропаткину». Начиналось оно так:
 «А с вами мне говорить трудно». С такими словами обратились ко мне вы, Ваше 
Превосходительство, когда-то на приеме офицеров выпускного курса Академии. И 
мне было трудно говорить с Вами. Но с тех пор прошло два года, страсти улеглись,
 сердце поуспокоилось, и я могу теперь спокойно рассказать Вам всю правду о том,
 что было».
 Затем вкратце изложил известную уже читателю историю. Ответа не ждал. 
Захотелось просто отвести душу.
 Прошло несколько месяцев. В канун нового 1902 года я получил неожиданно от 
товарищей своих из Варшавы телеграмму, адресованную «причисленному к 
Генеральному штабу, капитану Деникину», с сердечным поздравлением… Нужно ли 
говорить, что встреча Нового года была отпразднована в этот раз с 
исключительным подъемом.
 Из Петербурга мне сообщили потом, как все это произошло. Военный министр был в 
отъезде, в Туркестане, когда я писал ему. Вернувшись в столицу, он тотчас же 
отправил мое письмо на заключение в Академию. Сухотин в то время получил уже 
другое назначение и уехал. Конференция Академии признала содержание письма 
вполне отвечающим действительности. И ген. Куропаткин на первой же аудиенции у 
государя, «выразив сожаление, что поступил несправедливо», испросил повеление 
на причисление мое к Генеральному штабу.
 Через несколько дней, распростившись с бригадой, я уехал в Варшаву, к новому 
месту службы.

 Русский солдат

 Летом 1902 года я был переведен в Генеральный штаб, с назначением в штаб 2-й 
пех. дивизии, квартировавшей в Брест-Литовске. Пробыл там недолго, ибо подошла 
пора командовать для ценза ротой. Осенью вернулся в Варшаву, где вступил в 
командование ротой 183-го пех. Пултусского полка.
 До сих пор, за время 5-летней фактической службы в строю артиллерии, я ведал 
отдельными отраслями службы и обучения солдата. Теперь вся его жизнь проходила 
перед моими глазами. Этот год был временем наибольшей близости моей к солдату. 
Тому солдату, боевые качества которого оставались неизменными и в турецкую, и в 
японскую, и в Первую и во Вторую мировые войны. Тому русскому солдату, которого 
высокие взлеты, временами глубокие падения (революции 1917 года и первый период 
Второй мировой войны) бывали непонятны даже для своих, а для иностранцев 
составляли неразрешимую загадку. Поэтому я хочу сказать несколько слов о быте 
солдата старой русской армии.
 Сообразно распределению населения России, состав армии был такой: 80% крестьян,
 10% рабочих и 10% прочих классов. Следовательно, армия по существу была 
крестьянской. Благодаря освобождению от воинской повинности многих инородческих 
племен, неравномерному уклонению от призыва и другим причинам, главная тяжесть 
набора ложилась на чисто русское население. Разнородные по национальностям 
элементы легко уживались в казарменном быту. Терпимость к иноплеменным и 
иноверным свойственна русскому человеку более, нежели другим. Грехи русской 
казармы в этом отношении и в сравнение не могут идти с режимом бывших наших 
противников: старой Австрии, где господствовавшие швабо-мадьярские элементы 
смотрели на солдат-славян, как на представителей низшей расы; или Германии, где,
 не говоря уже об издевательствах над поляками, прусские офицеры, в большом 
количестве командированные на юг, с нескрываемым презрением относились к 
солдатам из южных немцев, не находя для них другого обращения, как «Зюд 
Гезиндель» или «Зюд Каналие»…
 Солдат наш жил в обстановке суровой и бедной.
 В то время, о котором я говорю, в казарме вдоль стен стояли деревянные нары, 
иногда отдельные топчаны. На них — соломенные тюфяки и такие же подушки, без 
наволочек, больше ничего. Покрывались солдаты шинелями — грязными после учения, 
мокрыми после дождя.
 Одеяла были мечтой — наших ротных командиров, но казенного отпуска на них не 
было. Покупались поэтому одеяла или за счет полковой экономии, или путем 
добровольных вычетов при получении солдатами денежных писем из дому. Я лично 
этих вычетов не допускал. Только в 1905 году введено было снабжение войск 
постельным бельем и одеялами.
 Обмундирование старой русской армии обладало одним крупным недостатком: оно 
было одинаковым для всех широт — для Архангельска и для Крыма. При этом до 
японской войны никаких ассигнований на теплые вещи не полагалось, и тонкая 
шинелишка покрывала солдата одинаково и летом и в русские морозы. Чтобы выйти 
из положения, части старались, насколько позволяла их экономия, заводить в 
пехоте — суконные куртки из изношенных шинелей, в кавалерии, которая была 
побогаче (фуражная экономия) — полушубки.
 Пища солдата отличалась необыкновенной скромностью. Типичное суточное меню: 
утром — чай с черным хлебом[ 21 ]; в обед — борщ или суп с ?фунтом мяса или 
рыбы (после 1905 года — 3/4 фунта) и каша; на ужин — жидкая кашица, 
заправленная салом. По числу калорий и по вкусу пища была вполне 
удовлетворительна и, во всяком случае, питательнее, чем та, кот