артиллерийской службы. Но в строевом отношении 
я очень скоро занял надлежащее место, а в области тактики и маневрирования 
считался в бригаде авторитетом. Только войскового хозяйства не знал вовсе. 
Поэтому мы условились с Покровским, что временно он оставит хозяйство батареи в 
своих руках, будет учить меня и передавать мне последовательно те отрасли, 
которые будут мною усвоены. Учился я прилежно и небезуспешно. Батарейное 
хозяйство в малом масштабе — по охвату и по отчетности — аналогично было с 
основным — полковым. Поэтому наука в этой области принесла мне большую пользу 
при дальнейшей службе. Ибо офицеры Генерального штаба на высших командных 
должностях, за редкими исключениями, были совершенно некомпетентны в области 
хозяйства и поневоле глядели из-под рук своих интендантов.
 Вообще много полезного я вынес из школы Завацкого и Покровского.
 Академическая история и «изгнание» из Генерального штаба нисколько не уронили 
в глазах товарищей мой научный престиж. Наоборот, относились они ко мне с 
сочувствием и признанием. Однажды это отношение проявилось в трогательной форме.
 Приехал из штаба корпуса капитан Генерального штаба, моложе меня в чине и 
сидевший в Академии за одним столом со мной — для проверки тактических знаний 
офицеров. Нескольким офицерам он задал самые элементарные задачи, в том числе… 
и мне. Вечером в собрании должен был происходить разбор. Возмущенный такой 
бестактностью, командир дивизиона приказал мне не являться в собрание, а 
молодежь после занятий так разделала заезжего капитана, что он не знал, куда 
деваться.
 Отношение ко мне офицерства реально выражалось в том, что я состоял выборным 
членом бригадного суда чести и председателем Распорядительного комитета 
бригадного собрания.
 Атмосфера бельского захолустья не слишком меня тяготила. Общественная жизнь — 
в бригадном офицерском собрании, личная — в более тесном кругу 
сослуживцев-приятелей и в двух-трех интеллигентных городских семьях, в том 
числе в семье В. С. и Е. А. Чиж — родителей моей будущей жены — меня 
удовлетворяли. А от службы и от дружбы оставалось достаточно свободного времени 
для чтения и… литературной работы. Надо сказать, что еще в академическое время 
я написал рассказ из бригадной жизни, который был напечатан в военном журнале 
«Разведчик» (1898). Рассказ хоть и неважный, но испытал я большое волнение, как,
 вероятно, и все начинающие писатели — большие и малые — при выходе в свет 
первого своего произведения. С тех пор я печатал очерки из военного быта в 
«Разведчике» и до 1904 года рассказы и статьи военно-политического содержания в 
«Варшавском Дневнике» — единственном русском органе, обслуживавшем русскую 
Польшу. Писал под псевдонимом «И. Ночин», который, впрочем, не составлял 
секрета. Бывали рассказы и злободневные, один из которых бурно всколыхнул тихую 
заводь бельской жизни. Вот вкратце его содержание.
 Жил в Беле один «миллионер», по фамилии Пижиц. Нажился он на арендах и 
подрядах военному ведомству: казармы, ремонты, отопление и проч. Там же жил 
некий Финкельштейн, занимавшийся тем же, которого конкуренция с Пижицем 
разорила. Финкельштейн питал ярую ненависть к Пижицу и чем мог, как мог, 
старался ему повредить. Писал разоблачения и доносы во все учреждения, но 
безрезультатно. У Пижица была «рука» в штабе округа и у губернатора. В 
результате он правдами и неправдами стал монопольным поставщиком на всю 
губернию.
 У Пижица был сын Лейзер, которому подошел срок поступить в солдаты. Пижиц 
роздал «денежные подарки» членам «Бельского воинского присутствия» и был уверен,
 что сына его освободят, хотя физических недостатков он не имел.
 Пришел день освидетельствования. Лейзер давал такие правильные ответы доктору, 
подносившему к его глазам сбивчивые комбинации стекол, что присутствие признало 
его единогласно близоруким и к службе негодным. Вечером в местном клубе за 
рюмкой водки доктор выдал своему приятелю секрет:
 — Очень просто: стекло в правой руке — «вижу», в левой — «не вижу»…
 В отношении больных глазами требовалось переосвидетельствование в особой 
комиссии в Варшаве. Пижиц знал, что председатель этой комиссии также не 
брезгает «денежными подарками». Собрался в Варшаву.
 Председателю комиссии доложили, что его желает видеть Пижиц. Посетитель долго 
и неприлично торговался и наговорил председателю таких дерзостей, что тот 
вытолкал его за двери. Финкельштейн… ибо это был Фин-кельштейн, а не Пижиц… 
слетел стремглав с лестницы и исчез.
 Когда на другой день настоящий Пижиц явился на квартиру председателя, то 
доложивший о нем лакей вернулся и сказал изумленному Пижицу, что его не велено 
пускать на порог…
 А через несколько дней в один из полков за Урал был отправлен молодой солдат 
Лейзер Пижиц.
 Рассказ мой, с вымышленными, конечно, именами, изобиловал фактическими и 
глубоко комичными деталями. Нужно знать жизнь уездного захолустья, чтобы 
представить себе, какой произошел там переполох. Гневался очень губернатор; 
воинский начальник[ 20 ] поспешил перевестись в другой город; докторша 
перестала отвечать на приветствие; Пижиц недели две не выходил из дому; а 
Финкелmiтейн, гуляя по главной улице города, совал всем знакомым номер газеты, 
говоря:
 — Читали? Так это же про нас с Пижицем написано!
 Так жили мы, работали и развлекались в бельском захолустье.


 * * *  

 Воспоминания об академическом эпизоде мало-помалу теряли свою остроту, и 
только где-то глубоко засела неотвязчивая мысль: каким непроходимым 
чертополохом поросли пути к правде.
 И вот однажды, в хмурый