и жизнь, и смерть. Для помещенных в конце списка остаются лишь 
«штабы» с громкими историческими наименованиями — так назывались казармы в 
открытом поле, вдали от города, кавказские «урочища» или стоянки в отчаянной 
сибирской глуши. В некоторых из них вне ограды полкового кладбища было и 
«кладбище самоубийц», на котором похоронены были молоденькие офицеры, не 
справившиеся с тоской и примитивностью захолустной жизни.
 Судьба разбросала нас по свету, по разным станам. Среди моих однокашников 
Киевского училища, выпуска 1892 года, только двое выдвинулись на военном 
поприще.
 Военно-училищный курс окончил тогда, выйдя подпоручиком в артиллерию, Павел 
Сытин. Впоследствии он прошел курс Академии Генерального Штаба и был возвращен 
в строй. В конце первой мировой войны в чине генерала командовал артиллерийской 
бригадой. С началом революции неудержимой демагогией и «революционностью» ловил 
свою фортуну в кровавом безвременье. И преуспел: поступив одним из первых на 
службу к большевикам, занял вскоре, но ненадолго, пост главнокомандующего Южным 
красным фронтом.
 Это он вел красные полчища зимою 1918 года против Дона и моей Добровольческой 
армии…
 Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. 
Свой первый Георгиевский крест он получил в китайскую кампанию 1900 года, 
командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело — взятия им форта Таку. В 
первой мировой войне он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой 
«Железной дивизии», которой я командовал, участвуя доблестно во всех ее славных 
боях; в конце 1916 года принял от меня «Железную дивизию». После крушения армии,
 имея возможность занять высокий пост в нарождавшейся польской армии, как поляк 
по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и 
мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии в Донецком 
бассейне против войск… Павла Сытина. Там же и умер.
 Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести.


 * * *  

 Близится день производства. Мы чувствуем себя центром мироздания. Предстоящее 
событие так важно, так резко ломает всю жизнь, что ожидание его заслоняет собою 
все остальные интересы. Мы знаем, что в Петербурге производство обставлено 
весьма торжественно, происходит блестящий парад в Красном Селе в Высочайшем 
присутствии, причем сам Государь поздравляет производимых. Как будет у нас — 
неизвестно: в Киеве, за время его существования, это первый офицерский выпуск.
 4 августа вдруг разносится по лагерю весть, что в Петербурге производство уже 
состоялось, несколько наших юнкеров получили от родных поздравительные 
телеграммы… Волнение и горечь: про нас забыли… Действительно, вышло какое-то 
недоразумение, и только к вечеру другого дня мы услышали звонкий голос 
дежурного юнкера:
 — Господам офицерам строиться на передней линейке!
 Мы летим стремглав, на ходу застегивая пояса. Подходит начальник училища, 
читает телеграмму, поздравляет нас с производством и несколькими задушевными 
словами напутствует нас в новую жизнь.
 И все.
 Мы несколько смущены и даже как будто растеряны: такое необычайное событие и 
так просто, буднично все произошло… Но досадный налет скоро расплывается под 
напором радостного чувства, прущего из всех пор нашего преображенного существа. 
Спешно одеваемся в офицерскую форму и летим в город. К родным, знакомым, а то и 
просто в город — в шумную толпу, в гудящую улицу, чтобы окунуться с головой в 
полузапретную доселе жизнь, несущую — так крепко верилось — много света, 
радости, веселья.
 Вечером во всех увеселительных заведениях Киева дым стоит коромыслом. Мы 
кочевали гурьбой из одного места в другое, принося с собой буйное веселье. С 
нами — большинство училищных офицеров. Льется вино, затеваются песни, сыплются 
воспоминания… В голове — хмельной туман, а в сердце — такой переизбыток чувства,
 что взял бы вот в охапку весь мир и расцеловал!
 Потом люди, столики, эстрада — все сливается в одно многогранное, многоцветное 
пятно и уплывает.
 В старой России были две даты, когда бесшабашное хмельное веселье пользовалось 
в глазах общества и охранителей порядка признанием и иммунитетом. Это день 
производства в офицеры и еще ежегодный университетский «праздник просвещения» — 
«Татьянин день». Когда, забыв и годы, и седины, и больную печень, старые 
профессора и бывшие универсанты всех возрастов и положений, сливаясь со 
студенческой молодежью, кочевали из одного ресторана в другой, пили без конца, 
целовались, пели «Gaudeamus» и от избытка чувств и возлияний клялись в 
«верности заветам», не стесняясь никакими запретами.


 * * *  

 Через два дня поезда уносили нас из Киева во все концы России — в 28-дневный 
отпуск, после которого для нас начиналась новая жизнь.




 Часть вторая



 В артиллерийской бригаде

 Осенью 1892 года я прибыл к месту службы во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду 
— в город Белу Седлецкой губернии.
 Это была типичная стоянка для большинства войсковых частей, заброшенных в 
захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского военных округов, где 
протекала иногда добрая половина жизни служилых людей. Быт нашей бригады и 
жизнь городка переплетались так тесно, что о последней приходится сказать 
несколько слов.
 Население Белы не превышало 8 тысяч. Из них тысяч 5 евреев, остальные