вная прослойка пошатнулась, и с внутренней неизбежностью пришла 
революция.
 Февральская революция как будто бы проявила единение общественности с народом. 
Скоро обнаружилось, что это было иллюзией. Среди общественности выделилась 
группа, которая поставила себе задачей захват власти для осуществления крайней 
социалистической программы, без демократии. Эта попытка кончилась бы неудачей, 
как заговор Бабефа во время французской революции, если бы народ был в самом 
деле с общественностью. Но народ с ней не был, как не был он и со старой 
властью. Он жил еще в дополитическом состоянии и готов был принять власть, 
обещавшую ему немедленно исполнить его мечту о земле.
 Отколовшаяся от общественности группа большевиков взяла власть. Эту власть она 
решила удержать во что бы то ни стало и использовать ее для того, чтобы 
перестроить Россию по своему плану, не имевшему никаких корней в русской 
истории.
 На почве сопротивления такому решению русского вопроса разыгралась гражданская 
война. Разыгралась она в довольно редкой форме «треугольного боя». Три, а не 
две силы противостояли друг другу: белое движение, в котором сошлись, но далеко 
не слились, консервативные элементы старого общества и умеренная 
общественность; радикальная и социалистическая общественность, выкинувшая 
лозунг «ни Ленин, ни Колчак», т. е. не белое движение, и новая коммунистическая 
власть. Народ, как и раньше, не поднялся ни за кого. В этих условиях новая 
власть имела огромные преимущества: она владела центральным аппаратом и 
располагала внутренними линиями, тогда как белое движение было географически 
раздроблено между несколькими окраинами и было лишено внутреннего единства, а 
«третья сила» могла выступать лишь с разрозненными и разновременными диверсиями.

 Цель белого движения была в сущности та же, как у Столыпина в 1906—1911 гг. и 
у прогрессивного блока в 1915—1917 гг. Но осуществление ее было неимоверно 
более трудным, нежели тогда. Тогда общественная ткань еще не была разорвана, и 
надо было предупредить ее разрыв. Во время гражданской войны нужно было 
восстановить разорванную ткань, но конечно не по старому, а по какому-то новому 
образцу. По какому? На этот вопрос у белого движения ответа не было, потому что 
оно было идеологически раздроблено и к разрешению задачи не подготовлено. В 
сущности, никто не был готов и вне белого движения — революционные взрывы 
приводят к стихийным распадам, а новые формы кристаллизации даются нелегко.
 Следовало ли в таких условиях вести гражданскую войну? На этот вопрос можно 
ответить так. Военная победа над большевиками дала бы возможность испробовать 
что-то иное, пусть несовершенное, но несомненно лучшее, нежели большевизм, 
пусть непрочное, но все же открывающее путь для какой-то эволюции в сторону 
более нормального и исторически обоснованного разрешения русских проблем.
 Но были ли шансы гражданскую войну выиграть? Конечно были. Представим себе 
несколько иную расстановку фигур на шахматной доске истории — большее единство 
среди антикоммунистических сил, появление среди них лиц, способных зажечь 
сердца людей новой идеей, большее понимание положения со стороны союзников 
России по первой мировой войне, и результат был бы иной. Итак, был шанс победы, 
и этот шанс нельзя было, не следовало оставить неиспытанным. Иными словами: 
нельзя было без боя сдать Россию большевикам.
 Как уже сказано, воспоминания генерала Деникина не доходят до гражданской 
войны. Но основной их интерес в том, что они раскрывают, в исторической 
перспективе, личность одного из главных ее деятелей. А на общем фоне 
общественных отношений и движений история все же творится личностями.
 На тему о том, как сложилась личность генерала Деникина, воспоминания дают 
богатый материал. Они начинаются как бы семейной хроникой, которая идет в 
разрез с одним из трафаретов, сложившихся в пылу борьбы между властью и 
обществом: отец генерала родился крепостным, отбыл тяжкую лямку 25-летней 
военной службы, но вышел в офицеры, а сын его смог сделать блестящую военную 
карьеру. Как мало это похоже на представление о старой России, как обществе, 
застывшем в кастовых напластованиях!
 Как это часто бывает, повесть о детстве и юношестве удалась генералу Деникину 
лучше всего. В дальнейшем, с погружением личности автора в дело, которому он, 
по призванию и свободному выбору, посвятил свою жизнь, она отступает на задний 
план. Но в личной жизни зачастую ярко отражаются существенные черты 
общественного строя. В этом отношении особенно интересна история его выпуска из 
академии генерального штаба, свидетельствующая о бездушии и произволе, на фоне 
которых приходилось развиваться и вступать в активную жизнь будущим вождям 
русской армии. Сразу становится понятной бездарность русского военного 
руководства в японскую войну, к счастью преодоленная ко времени первой мировой 
войны.
 Но воспоминанья несут и свидетельство о том, как неясны и неотчетливы были 
суждения по общественным вопросам в военной среде, на которую генералу Деникину 
волею судеб приходилось опираться во время своего возглавления белого движения. 
Выясняют они, почему так было: императорское правительство держало свое 
офицерство в полном неведении тех вопросов, которые волновали общество. Это 
было проявлением более общей политики — стремления предотвратить революцию 
через остановку циркуляции и обсуждения идей. Эта политика дала губительные 
результаты и в момент революционного взрыва, и впоследствии, в час гражданской 
войны, когда еще можно было спасти Россию и ее культуру от коммунистического 
произвола и мракобесия.
 Генерал Деникин не искал водительства. Оно было возложено на него волею судеб. 
Как-то он сказал Н. И. Астрову:

 «Я знаю, что я делаю самую неблагодарную работу и что меня будут поносить и, 
может быть, проклинать. Но кто-то должен эту ра