А надо вычертить три вида, написать все данные. Он ушел, а Папковский полдня 
прикидывал, как лучше начертить. После обеда является Ильюшин:

- Готово?

- Как готово?

- Что-то долго.

Требования, как и прежде.

"С ним, когда говоришь, не надо бояться, - продолжает Р.П. Папковский. - Он 
заводился, когда не получалось, начинал нервничать: "Ты плохо объясняешь!" Я 
обычно сам успокаивался, снова объяснял, и все в порядке".

Инженер написал на доске длиннющую формулу системы наведения - первая 
производная, вторая... стоит, разглагольствует. Ильюшин послушал и говорит:

- А зачем у тебя вторая производная?

- В общем-то, она большого значения не имеет...

- Ах, не имеет? Тогда ты ее зачеркни.

- Да нет, Сергей Владимирович...

- Ну вот что, на этом разговор мы закончим, ты подготовься.

"С "двадцаткой" мы далеко зашли, - говорит В.А. Борог. - Очень прицельная 
ракета 
была. Но Челомей уже сделал свою, и существовало мнение, что если обеспечена 
большая площадь поражения, то прицельность не нужна, достаточно попасть в Нью-
Йорк или Вашингтон. Такие ракеты, как наша, были не нужны, а сейчас бы 
пригодились".

Ильюшин возмущался Хрущевым: "Я не понимаю, нас заставляют строить ракеты, 
колхозников - распахивать и засевать земли, с которых не соберешь урожай. 
Наоборот, надо сократить площади и получить тот же урожай с хороших земель!"

Думы нелегкие, а работать надо. "Наша страна, к сожалению, очень больна", - 
бросил он такую фразу. Кажется, болезнь затянулась надолго...

Он гулял по Ленинграду со своими помощниками, ходили в Эрмитаж, Русский музей...
 
Казалось, в Питере не было ни одного значительного здания, историю которого он 
бы не знал...

За Ильюшиным шел большой коллектив, но сам он был одинок, потому что был 
гениален. А жизнь всегда идет только на закат. Иногда он повторял слова Руссо: 
"Не надо бояться смерти. Когда мы есть, ее нет, когда она есть, нас нет". Порой 

приходит мысль: какой интерес читать литературу, если знаешь, что герой 
произведения все равно умрет, как все на земле.

Да простит меня читатель, но я позволю здесь сделать одно отступление.

Когда человеку плохо, он мечтает умереть, и это единственная мечта, которая 
обязательно осуществится. В 18 лет я впервые задумался о том, что рано или 
поздно меня не станет. Натолкнул на эту мысль мой товарищ по институту Саша 
Мартынов. И такое ощущение осталось от его слов, как будто раньше я не знал об 
этом человеческом исходе. После разговора с ним я не просто понял, а ощутил, 
как 
меня не станет на этой зеленой и черно-белой земле. Я понял пустоту и 
бесполезность человеческой жизни в 15 лет, когда в 1956 году XX съезд партии 
своей высокотрибунной ложью отбил охоту жить. Кто-то назвал это "оттепелью". 
Радиация лжи пронизала нашу жизнь Программой партии 1961 года, подменой истории.
 
И как ни прискорбно сознавать, но существование в России во многом построено на 

лжи и зависти. Ложь у нас заложена даже в понимании времени года. На улице март,
 
холодина, мороз, все в шубах, а говорят: весна, хотя до весны еще месяца 
полтора, если сказать по правде. Да какая весна 1 марта, если не на Таймыре, а 
в 
Москве снег лежит, как правило, до 17 апреля! Однако извечно привыкли выдавать 
желаемое за действительное, ждут весны и каждый год искренне удивляются 
мартовским холодам. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, придумали, что 
весна начинается не первого, а двадцать третьего марта, в день весеннего 
равноденствия. Но и так ничего не получается. Это где-нибудь в Молдавии 
двадцать