писателю "незаметно наблюдать общество и обнаруживать  то  невидимое,  что
скрывается за видимостью".
   Его появление всякий раз поражает  присутствующих:  плохо  причесанные,
торчащие во все стороны напомаженные волосы; полное и словно влажное лицо.
Когда он входил в гостиную - рано  погрузневший,  слегка  отдуваясь,  -  в
первую минуту его читательницы спрашивали себя: "Как? И это наш  Бальзак?"
Но едва он устремлял на них  свои  глаза  с  золотистыми  искорками,  дамы
воспламенялись. Гроза,  ураган,  электрический  вихрь  наполняли  комнату.
Невысокий человек с могучими плечами  начинал  рассказывать,  и  красавицы
аристократки  слушали  точно  завороженные.   Кто   посмеет   обвинить   в
вульгарности писателя, чей ум ослепляет,  как  молния,  чье  превосходство
неоспоримо?
   Увы! Многие  завистники  или  люди,  не  способные  оценить  его  силу,
держались  на  расстоянии,  а  он  был  слишком  чувствителен,  чтобы   не
угадывать, что некоторые думают о нем самом и  его  манерах.  Какая  мука!
Какая жажда взять реванш! "Я постиг множество вещей, и постигать  их  было
столь горестно, что отвращение к этому миру  овладело  моей  душою...  Эти
люди заставили меня понять Руссо". Он утешал  себя  мыслью,  что  художник
должен быть несчастлив: "...талантливый человек десять раз  на  дню  может
показаться простаком. Люди, блистающие в салонах, изрекают, что  он  годен
лишь быть  сидельцем  в  лавке.  Его  ум  дальнозорок...  он  не  замечает
окружающих  его  мелочей,  столь  важных  в  глазах  света"  [Бальзак,  "О
художниках"].  Еще  сильнее  раздражало  Бальзака   тупое   самодовольство
разбогатевших буржуа: "Могущество денег ведет к возникновению самой унылой
аристократии - аристократии денежного мешка".
   Был ли Бальзак революционером? Отпрыск  буржуазной  семьи  из  квартала
Марэ, любовник светских женщин, он не желал коренных перемен. Он  осуждает
крайние взгляды и правой и левой  партии.  В  "Сценах  частной  жизни"  он
сожалеет о нелепом преследовании  республиканцев  и  бонапартистов.  Любые
проявления ханжества его коробят. В образе аббата  Фонтанона,  исповедника
Анжелики  де  Гранвиль  ("Побочная  семья"),  он  выводит  лицемерного   и
честолюбивого пастыря - такую фигуру мог бы создать антиклерикал Стендаль.
Двумя годами позднее в  "Турском  священнике"  Бальзак  разоблачит  тайную
власть Конгрегации, сообщества  церковников  и  мирян,  созданного,  чтобы
оказывать давление на власти: благодаря этому полковой священник следит за
производством офицеров, а главный викарий - за назначением префектов. Свои
мысли Бальзак вложил в уста графа де Фонтана ("Загородный бал").  Вандеец,
отказавшийся  служить  Наполеону,  он  вначале   осуждал   соглашательскую
политику Людовика XVIII, но потом понял этого государя-философа  и  принял
его умеренный либерализм. Для того чтобы спасти королевство от новых смут,
надо было добиться компромисса между буржуа, скупившими во время Революции
национальное имущество, и эмигрантами, закосневшими  в  своих  убеждениях.
Главная задача - настолько укрепить власть, чтобы она могла навязать такой
компромисс. Политика есть умение добиваться равновесия сил.
   Часто несправедливо утверждали, будто Бальзак  шел  к  легитимизму  под
влиянием суетных расчетов - для того чтобы быть принятым в  том  или  ином
салоне или желая понравиться какой-нибудь  знатной  даме.  Но,  по  правде
говоря, он так никогда и не стал законченным легитимистом;  в  отличие  от
Шатобриана он никогда не будет испытывать привязанности к  своему  королю,
но он также не станет и убежденным сторонником оппозиции,  как,  например,
Карро или Сюрвиль. Бальзак понимает и  восхищается  нравственной  чистотой
некоторых республиканских вождей, но находит также величие души в верности
вандейцев королю, он  искренне  любит  старинного  своего  друга  Даблена,
либерала, глубоко преданного завоеваниям 1789 года; но сам Бальзак  хочет,
чтобы действия отвечали требованиям того или иного исторического  периода.
Революция полностью меняет условия задачи: теперь уже  нельзя  действовать
так, словно ее никогда и не было. "Те акты и те  идеи,  которые  Революция
последовательно претворяла в жизнь, неискоренимы; ее  надо  принимать  как
совершившийся факт". Бальзак с явной симпатией относится  к  "благородному
поборнику рухнувшего мира",  но  утверждает  поступательный  ход  истории,
знает, что ее не повернуть вспять.
   Восьмого мая 1830 года он публикует в журнале "Мода" любопытный рассказ
"Два сна": в 1786 году в гостиной собрались Калонн, Бомарше, рассказчик  и
два никому не  известных  человека  -  хирург  и  провинциальный  адвокат.
Читатель тотчас же догадывается, что это Марат и Робеспьер. Каждый из  них
вспоминает свой сон. Робеспьеру  привиделась  Екатерина  Медичи.  Королева
объясняет  ему  причины  Варфоломеевской   ночи.   По   ее   словам,   она
руководствовалась не жестокостью, не фанатизмом, не честолюбием, а  только
государственными соображениями. "Для того чтобы укрепить нашу власть в  ту
пору, нужно было иметь  в  государстве  одного  Бога,  одну  веру,  одного
властелина". Как ни ужасна была резня, она представлялась ей  единственным
средством, чтобы избежать еще более кровопролитной бойни. "Да, ты слушаешь
меня..." - обращается она к Робеспьеру. И  читатель  мысленно  доканчивает
фразу. "Я обнаружил, - признается в заключение Робеспьер, -  что  какая-то
часть моего существа принимала жестокую  доктрину  этой  итальянки".  Всем
известно, что наступил  день  и  адвокат  из  Арраса,  как  в  свое  время
Екатерина, пришел к необходимости убивать людей ради сохранения единства в
государстве. А что думал сын Бернара-Франсуа Бальзака о  подобном  методе,
который, как показала история, оказался на деле не таким уж  успешным?  Он
почти готов одобрить и Екатерину Медичи, и  Макиавелли,  и  Робеспьера,  и