если б я не любил тебя до обожания, меня уже давно не было бы на свете.  Я
все делаю только ради тебя и только благодаря  тебе!  У  меня  больше  нет
своего собственного существования..." Он чувствует себя глубоко одиноким -
нет у него ни друзей, ни семьи. Как-то раз, перебирая свои вещи, он  нашел
вышитые домашние туфли и записку, написанную  карандашом:  "Я  вышила  эти
туфли в те часы, когда оставалась одна, а  вы  где-то  бегали".  Он  вдруг
разразился  слезами  и  два  часа  плакал,  запершись  в  своем  кабинете.
Рассказал он об этом Ганской не для того, чтобы растрогать  "грефин"  (как
он говорил, передразнивая немца-лакея, всегда так называвшего Ганскую),  -
нет, это душевная реакция изнуренного, больного человека, ставшего  крайне
чувствительным.
   И все же ему приходится бегать  по  всему  Парижу.  Во-первых  (Бальзак
по-прежнему любил такие перечисления), Сова,  перед  тем  как  убраться  с
улицы Басе, украла  любовные  письма  Эвелины  к  Бальзаку  и  соглашалась
вернуть их только за весьма большой выкуп. Она грозилась написать дочери и
зятю госпожи Ганской (вернувшимся в Польшу) и послать им копии  похищенных
писем. Для матери это было бы ужасным унижением. Стряпчий  Гаво  советовал
пойти на мировую и выкупить компрометирующие письма.  Бальзак  вступает  в
переговоры, предлагает пять тысяч франков - сумма для него  огромная,  так
как он кругом в долгах.  Прокурор  и  комиссар  полиции  тоже  уговаривают
Бальзака взять обратно его жалобу в суд по обвинению госпожи де Бреньоль в
воровстве и в шантаже. Судебный процесс обошелся бы не  в  пять  тысяч,  а
дороже, да еще дело получило бы отвратительную огласку.  Непомерно  дорого
обходится и правосудие, и нарушение законов.
   Встречи с этим ядовитым созданием, переговоры с ней приводят Бальзака в
лихорадочное, нервное  состояние.  Наконец  в  июле  госпожа  де  Бреньоль
возвратила письма в обмен на плату чистоганом. Разумеется, она  попыталась
сохранить одно-другое письмо, касающиеся Виктора-Оноре. Бальзак  со  своей
стороны хранил  письмо,  в  котором  негодяйка  признавалась,  что  украла
переписку, а на основе этого признания она всегда могла быть привлечена  к
суду. Лишь только письма были возвращены, он  сжег  их,  в  последний  раз
взглянув на  дорогие  пожелтевшие  листочки,  приходившие  с  Украины,  из
Швейцарии, из Италии, Германии, потом посмотрел на пепел и снова заплакал:
"Я затрепетал, увидев, как мало места занимают пятнадцать лет  жизни.  Что
ж, огнем души они написаны, огнем  земли  погублены!.."  После  тягостного
эпизода с Совой Эвелина потребовала уничтожения всех своих писем.
   Во-вторых,  пришлось  переселиться  на  улицу  Фортюне  и  там   самому
расставлять по полочкам и по этажеркам статуэтки из  саксонского  фарфора,
вазочки  с  бледно-зеленой   глазурью,   большие   китайские   вазы.   Эта
механическая работа утомляла его, зато спасала от отчаяния. Да и что могло
сравниться с тишиной, царившей на улице Фортюне: там  он  чувствовал  себя
совсем как в деревне. Он обещал Еве больше ничего не покупать  и  старался
сдержать обещание. Но ведь что надо, то надо! Кухня, да и буфетная тоже не
оборудованы.  А  тут  представляются  "потрясающие  случаи".  Как  же   их
упустить! Например, он нашел комод, творение Ризнера, с  выдвижным  верхом
наборной работы - верх очень пригодится, из него можно сделать  прекрасный
стол. К сожалению, этот великолепный комод, кажется, стоит тысячу, а то  и
две тысячи франков. Бальзак входит в  магазин,  спрашивает  цену:  "Триста
сорок франков!" Как тут устоять? Было бы безумием отказаться  от  него!  К
тому же, приобретя комод, покупатель обнаружил (как он говорит), что  вещь
эта принадлежала  сестре  Наполеона,  Элизе  Бонапарт.  "Вещь  уникальная,
оригинальная, королевская", - восхищался Бальзак в письме к Ганской.
   Но пусть Ева  не  тревожится.  Он  стал  рассудительным  и  осторожным.
Пожалуй, даже чересчур. Видел, например, две замечательные  вазы,  которые
очень подошли бы к его кабинету, но отказался от мысли купить их. Зато  он
приобрел портрет, по-видимому,  набросок,  сделанный  Тицианом;  старинную
китайскую вазу темно-синего цвета; консоль работы Буля; кариатиду  в  виде
скульптуры из дерева. "Вы, конечно, полагаете,  что  я  совсем  разорился,
погубил себя? - оправдывается он перед Ганской. - Но  я  заплатил  за  все
лишь триста пятьдесят франков!" А удовольствия от этих покупок он  получил
на шесть тысяч  франков.  "Нужно  еще  приобрести  три-четыре  вещицы  для
ватерклозета, превосходного ватерклозета..." Ох уж этот ватерклозет!

   "Пришлось купить для этого  потайного  уголка,  во-первых,  хорошенькую
кушетку; во-вторых, за пятьдесят франков угловой шкафчик; чтобы убирать  в
него известный вам предмет, а на него ставить кувшин;  в-третьих,  полочку
для  подсвечника;  в-четвертых,  три  консоли  палисандрового  дерева  для
вазочек с цветами. Вы меня спросили в Майнце, что  я  собираюсь  делать  с
купленной чашей  из  китайского  фарфора.  Ее  употребляют  на  то,  чтобы
стряхивать в нее воду со щетки. Надо, чтобы в  этом  уголке  было  приятно
находиться, и у меня там красиво, как в будуаре, но  видите,  сколько  это
стоило!"

   Из Верховни он получает суровую отповедь. "Довольно!" - восклицает  Eva
furiosa. Хорошо. Однако нужно  купить  будильник,  старый  испортился,  не
ходит; Бальзак видел в лавке добротный красивый будильник, стоивший только
сто франков, но не решился приобрести его. "Я теперь не куплю и за  десять
су то, что стоит тысячу франков... С тратами покончено". Раз его  божество
полагает, что у Бильбоке страсть к покупкам, что это своего рода порок,  а
не благоразумие и осторожность, то он вернется к  строжайшей,  "квакерской