Франкфурт - все вспоминал о  санкт-петербургских  вечерах.  "В  душах,  на
редкость нежных и страстных, царит культ воспоминаний,  и  воспоминание  о
милых сердцу чертах всегда со мной, оно живет  во  мне,  оно  просится  на
уста..." В разлуке какая-то вялость овладела его умом, "в сердце закралась
тоска", стало "трудно жить". По приезде в Париж он почувствовал  себя  так
плохо, что обратился за советом к доктору Наккару, и  тот  по  обыкновению
поставил диагноз, что у Бальзака воспаление мозга.  А  это,  скорее,  была
"грусть о милых сердцу чертах", думал Бальзак.

   "Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль,  как  Наполеон  без
солдат при Березине; я оказался  отторженным  от  своей  среды,  от  своей
жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве,  ни  в
Невшателе  не  было  этого  постоянного  излияния  чувств,  этого  долгого
обожания, часов задушевной беседы..."

   Из  своего  безмятежного  пребывания  в  России  он   вынес   радостную
уверенность, что вся его жизнь могла бы стать такой же приятной  и  полной
очаровательных чувственных радостей. В газетах сообщалось,  что  готовятся
преследования католиков на Украине. Хоть  бы  Эвелина  поскорее  подписала
полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему!
   Разумеется, в Париже продолжали болтать о том, как царь щедро  заплатил
Бальзаку за то, чтобы он ответил  на  книгу  "этого  чертова  французского
маркиза". В письме к Ганской от 7 ноября  1843  года  мы  читаем:  "Прошел
слух, чрезвычайно для меня лестный, что  мое  перо  оказалось  необходимым
русскому императору и что я привез с собой богатые  сокровища  в  качестве
платы за эту услугу. Первому  же  человеку,  который  сказал  мне  это,  я
ответил, что, как видно, люди не знают ни вашего великого царя, ни  меня".
А немного позднее (31 января 1844 года) он пишет Ганской: "Говорят, что  я
отказался от огромной суммы, предложенной мне за то, чтобы я написал некое
опровержение... Вот глупость! Ваш государь слишком умен, чтобы  не  знать,
что купленное перо не имеет ни малейшего авторитета... Я,  понятно,  и  не
думаю писать ни за, ни против России. Да разве в мои годы человек,  чуждый
всяких политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?"
   В Париже  его  ждала  Луиза  де  Бреньоль,  вышивая  диванную  подушку,
предназначенную ему в подарок. На что она надеялась? Эта  служанка-госпожа
жила в добром согласии с "небесным семейством", переносила  от  одних  его
членов к другим взаимные упреки и обостряла и  без  того  уже  напряженные
отношения. Больше, чем своим  родным,  Бальзак  уделял  внимания  Анриетте
Борель,  так  называемой  Лиретте.  Бывшая   гувернантка   Анны   Ганской,
протестантка, обратившаяся в католичество, хотела поступить в монастырь во
Франции. Так  как  она  уже  перешагнула  предельный  возраст,  для  этого
требовалось специальное разрешение архиепископа Парижского.  Бальзак  взял
на себя необходимые хлопоты.
   А как с Жарди? На Жарди  еще  не  нашлось  покупателя.  Бальзаку  снова
улыбнулась мысль благоустроить дом и участок для своей  любимой.  Несмотря
на коварную глину, Жарди имело свои достоинства. По железной дороге  можно
было за четверть часа доехать до Шоссе д'Антен. Когда-нибудь  Жарди  стало
бы давать молоко, масло, фрукты. И вдобавок  ко  всему  оно  позволило  бы
Бальзаку говорить академикам: "Видите, у меня есть недвижимое имущество, я
могу быть избранным". Ведь  он  опять  стал  делать  визиты  академикам  и
объяснял это Эвелине Ганской следующим образом:

   "Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным,  -
это будет праздник, который я держу в  запасе  для  моей  Евы,  для  моего
волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато  стою  во  главе  литературы,
которую туда не  допускают,  и,  право,  мне  приятнее  быть  такого  рода
Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной  чести  я  не
стану раньше 1845 года..."

   Его друг, Шарль Нодье, умирал.

   "Он мне сказал: "Ах, друг мой, вы  просили  меня  отдать  за  вас  свой
голос, а я отдаю вам свое место. Смерть подбирается ко мне..."

   Другие академики по-прежнему выставляли нелепые  возражения,  указывали
на его долги, как будто богатство наделяло писателей талантом.

   "И вот я обдумал, какое письмо послать каждому из четырех академиков, у
которых я побывал. Заниматься прочими тридцатью  шестью  трупами  глупо  с
моей стороны,  мое  дело  закончить  монумент,  воздвигаемый  мной,  а  не
гоняться за голосами! Вчера я сказал Минье: "Я предпочитаю написать книгу,
чем провалиться на выборах! Мое решение  принято.  Я  не  хочу  попасть  в
Академию благодаря богатству. Мнение, которое царит  в  Академии  на  этот
счет,  я  считаю  оскорбительным,  в  особенности  с  тех  пор,  как   его
распространяют и среди публики. Когда я разбогатею - а я этого добьюсь сам
по себе, - я ни за что не выставлю своей кандидатуры!"

   Он написал четыре письма своим сторонникам: Виктору Гюго, Шарлю  Нодье,
Дюпати и Понжервилю; письма были исполнены гордости, чувства  собственного
достоинства. Он вычеркнул слово "Академия" из своей  памяти  на  несколько