буржуа,  своих   родственников.   Бальзак   -   Прометей,   частый   гость
прославленных аристократических семейств, которые  он  сам  и  создал.  Он
всецело поглощен творениями своей фантазии, и ему некогда думать  о  живых
людях. Он не  отдал  последнего  целования  ни  Лоре  де  Берни,  ни  Лоре
д'Абрантес, хотя любил обеих в часы своей земной жизни;  но  он  неутомимо
бодрствует у смертного одра Анриетты де Морсоф,  Эстер  Гобсек  и  Корали,
которые были дочерьми  его  гения.  В  обычной  обстановке  он  мог  порою
казаться неблагодарным или нечутким; в своем мире, единственном, в который
он верит, он будет нежным и страстным, ибо только  там  живет  он  умом  и
сердцем, только там развертывается его напряженная деятельность.
   Удивительнее всего то, что обыденный Бальзак, который уединенно живет в
Пасси и сочиняет по роману в месяц, а потом, весь перемазавшись чернилами,
лишая себя сна, держит корректуру, - что  этот  занятой  человек  довольно
часто урывает время на то, чтобы добежать по крутым спускам до  парижского
дилижанса. Пятнадцатого декабря 1840 года он ездил смотреть на перенесение
праха Наполеона в Дом Инвалидов. Он писал Ганской:

   "Начиная от Гавра до Пека, берега Сены были черны  от  теснившегося  на
них народа, и все опускались на колени, когда мимо них проплывал  корабль.
Это величественнее, чем триумф римских императоров.  Его  можно  узнать  в
гробнице: лицо не почернело, рука выразительна. Он  -  человек,  до  конца
сохранивший свое влияние, а Париж - город чудес. За пять дней сделали  сто
двадцать  статуй,  из  которых  семь  или   восемь   просто   великолепны;
воздвигнуто было сто триумфальных колонн, урны высотою в двадцать футов  и
трибуны на сто  тысяч  человек.  Дом  Инвалидов  задрапировали  фиолетовым
бархатом, усеянным пчелами. Мой обойщик  сказал  мне,  объясняя,  как  все
успели: "Сударь, в таких случаях все берутся за молоток".

   Чувствуется, что Бальзак в этот знаменательный  день  счастлив;  он  до
безумия  любит  величественные  зрелища,  императора  Наполеона  и  пышные
траурные драпировки.
   Двадцать пятого марта 1841  года  он  провел  у  Дельфины  де  Жирарден
очаровательный вечер в обществе Ламартина, Гюго, Готье и Карра. "Никогда я
так не смеялся  со  времени  встреч  в  доме  Мирабо".  Третьего  июня  он
присутствовал на  торжественном  приеме  Виктора  Гюго  в  Академию.  Гюго
выступал под  ее  куполом  с  царственным  величием,  высоко  подняв  свое
пирамидальное,  изрядно  обнажившееся  чело,  ко  речь  его  Бальзаку   не
понравилась. "Поэт отрекся от своих солдат, отрекся от старшей  ветви,  он
пожелал оправдать Конвент. Вступительной речью он  глубоко  огорчил  своих
друзей", - жаловался Бальзак Ганской. И напрасно Гюго так поступил -  ведь
"этот великий поэт, этот творец героических образов получил удар хлыстом -
от кого? От Сальванди!", историка и политического деятеля, о котором  Тьер
говорил: "Это спесивый павлин". Сальванди, не скупясь, пускал традиционные
стрелы по адресу нового академика: "Мы были вам благодарны за то,  что  вы
мужественно защищали свое призвание поэта от всех соблазнов  политического
честолюбия". Коварные слова, поскольку Сальванди обращал  их  к  человеку,
чье политическое честолюбие было всем хорошо известно.
   Бальзак  и  сам  стремился  сесть  в  одно  из  кресел  этого   ученого
сообщества. Еще в 1836 году он говорил: "Я попробую  пушечными  выстрелами
открыть себе двери в  Академию".  Сто  раз  он  подсчитывал,  сколько  это
принесло бы ему денег: две тысячи франков жалованья, шесть  тысяч  франков
за работу в Комиссии по составлению словаря, а вслед за званием  академика
ему, разумеется, дадут и титул пэра Франции - это ведь вполне естественно.
В 1839 году он было выставил свою кандидатуру, но снял ее, уступая  дорогу
Виктору Гюго. Поэт приехал к нему в Жарди. Бальзак повел  его  прогуляться
по скользким садовым дорожкам. Стараясь  удержать  равновесие  на  опасных
скатах холма, Гюго шел молча, пока не натолкнулся на ореховое дерево.  Вот
как описывает эту сцену Гозлан:

   "- Ну наконец-то дерево в саду! - сказал он.
   - Да, и притом замечательное! Вы знаете, что оно приносит?
   - Поскольку это ореховое дерево, я полагаю, что оно приносит орехи.
   - Ошибаетесь. Оно приносит полторы тысячи франков в год.
   - На полторы тысячи франков орехов?
   - Нет, полторы тысячи без орехов.
   И Бальзак объяснил, что по  старому  феодальному  обычаю  жителям  Виль
д'Авре полагалось сносить все отбросы и нечистоты к подножию этого дерева.
Скапливаясь ежедневно, здесь, пожалуй, образуется целая гора удобрений,  и
Бальзак, если пожелает, может Продать его соседним фермерам,  виноградарям
и огородникам.
   - У меня тут, можно сказать, чистое золото. Скажем попросту - гуано.
   - Гуано-то гуано, только без птичек, - заметил  Гюго  с  обычным  своим
олимпийским спокойствием".

   Зазвонил колокол,  приглашавший  к  завтраку.  За  столом  говорили  об
Академии. Гюго не расточал посулов, в дальнейшем будет, однако, видно, что
он сделал больше, чем обещал. Когда Жарди было продано, Бальзак  продолжал
время от времени принимать на улице Басе академиков.  "Сколько  хлопот!  -
писал он Ганской. - А  все  для  того,  чтобы  помнили,  что  я  добиваюсь
избрания. Вот какой праздник я подготовлю для моей Евы,  лучше  сказать  -