которая еще жила тогда на бульваре Сен-Дени, в ожидании  того  дня,  когда
будет готово ее "гнездышко" на улице Эшикье.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
   "Виктор, приезжай за мной нынче вечером к госпоже  Крафт.  Из  любви  к
тебе наберусь терпения, буду ждать тебя.  До  свидания,  до  вечера.  О-о!
Сегодня вечером все свершится. Я отдамся тебе всецело...

   Восемь лет спустя он напомнил ей этот день:

   "Моя любимая, помнишь ты нашу первую ночь? То была карнавальная ночь  -
во вторник на масленице 1833 года. В Ту  ночь  давали  в  каком-то  театре
какой-то бал,  на  который  мы  Должны  были  ехать  оба.  (Прерываю  свое
послание, чтобы сорвать поцелуй с твоих  прекрасных  уст,  и  после  этого
продолжаю.)  Ничто,  даже  смерть,  я  уверен,  не  изгладит  во  мне  это
воспоминание. Все часы той ночи проходят в моей  памяти  один  за  другим,
словно звезды, пролетевшие перед глазами моей души.  Да,  ты  должна  была
ехать на бал, но ты не поехала, и ты ждала меня. Бедный ангел мой! Как  ты
хороша и сколько в тебе любви. В твоей комнатке стояла чудесная тишина.  А
за окнами Париж смеялся и пел,  по  улице  с  громкими  криками  проходили
маски. Мы отдалились от всеобщего празднества  и  скрыли  в  темноте  ночи
собственный  сладостный  праздник.  Париж  упивался  хмельной,  поддельной
радостью,  а  мы  -  настоящей.  Никогда  не  забывай,  мой   ангел,   тот
таинственный час, который изменил твою жизнь. Ночь 17  февраля  1833  года
была символом, образом великой и торжественной перемены,  совершившейся  в
тебе. В эту ночь ты оставила где-то там, на улице, где-то далеко  от  себя
сутолоку, шум, поддельное ликование, толпу, чтобы вступить  в  мир  тайны,
уединения и любви".

   Виктор Гюго был опьянен. Адель, столь желанная когда-то, могла дать ему
только боязливую покорность новобрачной; а  тут  вдруг  у  него  появилась
возлюбленная, прекрасная, как в сказке, "с глазами ясными  и  сверкающими,
как алмазы, с чистым, светлым челом... ее шея, плечи и руки поражают чисто
античным совершенством линий; она достойна  вдохновлять  ваятелей  и  быть
допущенной на соревнование красавиц вместе с  молодыми  афинянками,  когда
они сбрасывали с  себя  покровы  перед  Праксителем,  замыслившим  изваять
Венеру...". И эта женщина с "упругой бретонской грудью", красотою тела  не
уступавшая самым прекрасным античным  статуям,  была  так  податлива,  так
искусна  в  любовных  утехах.  В  эту   "священную   ночь"   она   открыла
тридцатилетнему поэту, что  такое  наслаждение,  а  ведь  он  был  наделен
чудесной  способностью  и  вкушать  и  Дарить  его  и,  вступив   в   брак
двадцатилетним юношей, знал только супружеские объятия. Любовные  ласки  -
искусство, так же как поэзия. Жюльетта была тут виртуозом.
   Разговаривать  с  Жюльеттой  было  вторым  очарованием.  Ей  было   что
рассказать - Бретань, детство босоногой школьницы,  монастырь,  нищета;  и
столько ей хотелось услышать  от  него.  Жизнь  Жюльетты  была  трудной  и
бурной,  писатель  узнавал  из  ее  рассказов  много  любопытного.  "Я  из
простонародья", - гордо говорила она. Однако у "барона Гюго", несмотря  на
некоторое его тщеславие и наивные потуги на  аристократизм,  было  горячее
желание поближе узнать простой народ. А кроме того, поэт всегда  чувствует
потребность быть понятым. Стоило ему  написать  стихи  для  Жюльетты,  она
принимала  их  с  радостью,  куда  более  горячо,  чем   Адель.   Супругу,
по-видимому, не интересовала ни рукописи, ни черновики произведений  Гюго.
Жюльетта, "прирожденный коллекционер",  благоговейно  сохраняла  все.  Она
придавала острый вкус славе, которая сама по себе  довольно  пресна.  Этим
она и заслужила прекрасные дарственные  надписи:  на  экземпляре  восьмого
издания "Восточных мотивов" Гюго  написал:  "Тебе,  моя  красавица!  Тебе,
любовь моя!" На экземпляре "Гана Исландца", выпущенного четвертым изданием
в мае 1833 года, стоят следующие стихотворные строки:

   В своих мечтах пари, не слушай, не смотри,
   Как за окном Париж бушует до зари;
   Услышь мой вздох немой и мой напев услышь,
   Пока ты мирно спишь, я здесь пою в тиши.
   Все объяснит тебе легчайший вздох души,
   А не горланящий Париж.

   Для Гюго после года унизительных  мук  эта  любовь  была  возрождением.
Сначала ему было страшно завести себе любовницу, проводить у нее  ночи,  -
ведь он был поэт домашнего очага и семьи. Потом  он  стал  гордиться  этой
связью. Он говорил о своей победе всем и каждому, даже  Сент-Беву,  и  тот
насмешничал: "Гюго выставляет  себя  передо  мной  человеком,  у  которого
только один недостаток: слишком большое увлечение женщинами. Он  заявляет,
что нисколько не думает о славе. А ведь у нас, у каждого, всегда есть  два
недостатка: в одном мы признаемся, другой  скрываем..."  Разумеется,  весь
Париж толковал об этом  приключении,  и  некоторые  благочестивые  друзья,
например Виктор Пави, тревожились. Но  Гюго  хотелось  верить,  что  такое
большое счастье не может быть преступным.

   Виктор Гюго - Виктору Пави: