трое с грустью простились  с  мраморными  дворцами.  В  Италии  они  вновь
встретились с обоими  детьми  Пьера  Фуше,  приятеля  их  отца.  Секретарь
трибунала выхлопотал себе временное назначение  инспектором  по  поставкам
провианта в Италию. В Париже к  этому  времени  число  судебных  процессов
сократилось, уменьшились и доходы судейских канцелярий, и Пьер Фуше мечтал
о военных поставках, на которых люди наживали тогда состояния.  Маленькому
Виктору Фуше было в ту пору пять лет, его сестре Адели - четыре года.  Это
была рассеянная и  мечтательная  малютка,  "с  челом,  позлащенным  лучами
солнца, со смуглыми плечиками".  Три  мальчика  Гюго  приняли  ее  в  свою
компанию, вместе играли в шары, которые  заменяли  апельсины.  Но  госпожа
Фуше, равнодушная к ярким краскам Неаполя, сожалела об улице  Шерш-Миди  и
тенистом саде при Тулузском подворье.  Семейство  Фуше  уехало  из  Италии
почти в то же время, как и госпожа Гюго со своими сыновьями. Мальчикам все
равно не пришлось бы долго оставаться в Неаполе,  так  как  Леопольд  Гюго
вскоре  после  их  отъезда  был  вызван  в  Мадрид   Жозефом   Бонапартом,
возведенным в сан "короля Испании  и  обеих  Индий".  Император  перемещал
монархов, как перемещают полковников. Леопольд Гюго  отказался  от  всяких
попыток вернуть себе свою жену, но не отрекся от забот о своих детях.

   "Совесть у тебя спокойна. И мне тоже не в чем упрекнуть себя, но, чтобы
оправдать одного из нас, нужно было бы  возложить  всю  вину  на  другого.
Предоставим  времени  затушевать  воспоминания   о   сложившихся   роковых
обстоятельствах. Воспитывай детей в должном уважении к нам обоим,  дай  им
надлежащее образование, старайся, чтобы  они  способны  были  когда-нибудь
приносить пользу.  Отдадим  им  всю  свою  привязанность,  ибо  мы-то  уже
убедились, как нам вместе трудно ужиться..."

   В этом письме есть и чувство достоинства, и некоторая доброта. Рубака с
длинной саблей был человеком душевным.
   Париж,  февраль  1809  года.  Госпожа  Гюго,   которая   могла   теперь
рассчитывать на три, а вскоре  и  на  четыре  тысячи  франков  содержания,
высылаемого ей мужем, наняла в доме N_12 на улице  Фельянтинок  просторную
квартиру в первом этаже здания  старинного  монастыря,  основанного  Анной
Австрийской. Гостиная, почти что дворцовый покой, "полная  света  и  пения
птиц",  имела  величественный   вид.   Над   стенами   ограды   возвышался
Валь-де-Грас с изящным своим куполом,  "похожим  на  тиару,  завершавшуюся
карбункулом". При доме был огромный сад -  "парк,  лес,  поляны...  аллея,
обсаженная старыми каштанами, где можно  было  повесить  качели,  высохший
водосборный  колодец,  весьма  пригодный  для  игры  в  войну.   Множество
цветов... девственный лес в воображении ребенка". Здесь мальчики на каждом
шагу делали открытия. "Знаешь, что я нашел? - Ты ничего не видел? Вон там,
вон там!" Радость усиливалась, когда в воскресенье приходил из лицея Абель
и братья показывали ему этот рай.

   "Я вспоминаю себя  ребенком,  смеющимся  румяным  школьником,  когда  я
играл, бегал, смеялся со своими братьями в длинной аллее  тенистого  сада,
где протекли первые годы  моей  жизни,  в  старой  усадьбе  монахинь,  над
которой  возвышался  свинцовой   своей   главой   мрачный   купол   собора
Валь-де-Грас..." [Виктор Гюго, "Последний день приговоренного к смерти"]

   Мои учителя... В кудрявом детстве, помню,
   Их было трое: мать, священник, сад укромный.
   Тенистый старый сад! За каменной стеной
   Он тихо прятался, таинственный, густой;
   Лучистые цветы глядели там в глаза мне,
   Букашки и жучки там бегали по камню;
   Сад, полный отзвуков... Там был лужок и лог,
   А дальше словно лес! Священник-старичок
   Был в Грецию влюблен, в священный град Приама
   И в Тацита... А мать была... ну, просто мама!
   [Виктор Гюго "В саду на улице Фельянтинок в 1813 году" ("Лучи и тени")]

   Этот "старик священник", отец Ларивьер  (точнее,  де  ла  Ривьер),  был
монах-расстрига, женившийся в годы Революции на своей  служанке,  так  как
предпочитал лучше "расстаться с обетом безбрачия, чем со  своей  головой".
Он содержал с женой маленькую школу на улице Сен-Жак. Когда он хотел  было
посадить Виктора Гюго за букварь, то заметил, что малыш уже умеет читать -
сам научился. Но отец Ларивьер,  "вскормленный  Тацитом  и  Гомером",  мог
преподать своему ученику латынь и греческий язык. Мальчик переводил с  ним
"Epitome" ["Сокращенное изложение" (лат.) - сочинение Помния  Трога],  "De
viris" ["О мужах" (лат.) - сочинение  Ломона],  Квинта  Курция,  Вергилия.
Грамматические формы латыни внушали ему какое-то уважение.  Он  безотчетно
полюбил этот сжатый и сильный язык.
   И все же подлинным учителем для него был сад. Именно  там  Виктор  Гюго
научился вглядываться в прекрасную и грозную  природу.  Там  он  любовался
ромашками, "золотыми шарами", барвинком, там он видел также,  как  грызуны
пожирают птиц, птицы пожирают насекомых, а насекомые пожирают друг  друга.
Он сам предавался жестокой  забаве  -  ловил  шмелей  в  цветах  штокрозы,
"внезапно пальцами сжав лепестки...". Рано развивалась мысль ребенка, и он
задумывался, замечая эту всеобщую бойню. Все три брата были любознательные