и беспокойные натуры, одинаково открытые и восторгу, и смятению. "И  самое
прекрасное, что находили они в саду, как раз было то, чего в нем на  самом
деле не было..."
   Они унаследовали от отца богатое,  порой  необузданное  воображение.  У
пересохшего колодца они подстерегали Глухого -  выдуманное  ими  чудовище,
черное, мохнатое, липкое, покрытое волдырями. Они никогда не видели  этого
Глухого и знали, что никогда его не увидят, но им  нравилось  пугать  друг
друга. Виктор говорил Эжену:
   - Пойдем к Глухому.
   Все жуткое и таинственное привлекало их. Слово Шварцвальд - Черный Лес,
- пробуждало в душе мальчика "образ, вполне совпадающий с таким названием,
как это  свойственно  детям...  Я  представлял  себе  какой-то  волшебный,
непроходимый,  страшный  лес,  сумрак  среди  высоких  деревьев,  глубокие
овраги,  затянутые  туманом...".  Над  его  кроватью  висела   черно-белая
гравюра, где изображена была древняя развалившаяся башня на берегу  Потока
- мрачные, полные  ужаса  руины.  Эта  картина,  запечатлевшаяся  в  мозгу
ребенка, несомненно, способствовала развитию у него  склонности  к  резким
контрастам, к игре света и тени. Башня была не  что  иное,  как  Mauseturm
[Мышиная башня (нем.);  с  этой  башней  связано  множество  средневековых
легенд], а Поток - рекой Рейном.
   В усадьбе фельянтинок "сохранились на  каменных  стенах  ограды,  среди
замшелых планок  трельяжей  следы  переносных  алтарей,  ниши,  в  которых
когда-то стояли статуи мадонн, обломки  распятий,  а  кое-где  и  надпись;
Национальное имущество...".  В  глубине  сада  была  старая  развалившаяся
часовня, которой завладели цветы и птицы.  Некоторое  время  госпожа  Гюго
запрещала сыновьям подходить к часовне. Она прятала там  Лагори,  которого
искала императорская полиция, как  участника  заговора  Моро.  Давать  ему
убежище - значило рисковать  своей  головой.  Храбрая  бретонка,  выросшая
среди заговоров, пренебрегла опасностью. Как-то дети обнаружили в  часовне
господина де Курлянде (вымышленная фамилия), он стал Приходить в дом и  ел
вместе со всеми. Мальчики когда-то видели его мельком на улице Клиши, но с
тех пор он очень изменился. Теперь перед ними  предстал  человек  среднего
роста, с  блестящими  глазами,  с  изможденным  лицом,  слегка  рябоватый,
черноволосый, с черными бакенбардами, человек почтенного  вида,  сразу  же
внушивший им уважение. В часовне  для  него  за  алтарем  была  поставлена
походная кровать, в углу лежали его пистолеты и томик Тацита in octavo  [в
восьмую часть  листа  (лат.)],  которого  он  заставлял  своего  крестника
переводить. Однажды он посадил Виктора к  себе  на  колени,  раскрыл  этот
томик, переплетенный в пергамент, и прочел вслух: "Urbem Romam a principio
reges habuere" [городом Римом вначале владели цари (лат.)]. Прервав  себя,
он сказал: "Если бы Рим не свергал своих властителей, он не был бы Римом".
И нежно глядя на мальчика, добавил: "Дитя, свобода превыше всего". Изведав
бремя тирании, он теперь преклонялся перед свободой, это  стало  для  него
религией.   Мальчики   привязались   к   "господину   Курлянде",   которым
восторгалась их мать. Они смутно понимали, что император преследует его, и
были на стороне преследуемых, против властителей.
   По воскресеньям в монастырь Фельянтинок,  кроме  Абеля,  приходили  два
других товарища в играх - Виктор и Адель Фуше. Мальчики  еще  были  в  том
возрасте, когда они презирают  "девчонок".  Виктор  Гюго,  повесивший  под
каштанами качели, милостиво позволял  маленькой  Адели  "покататься",  она
усаживалась на них с гордостью, но с трепетом сердечным и  просила,  чтобы
ее "не заносили... так высоко, как  в  прошлый  раз".  А  то  бывало,  что
мальчики предлагали Адели сесть в старую колченогую тачку,  завязывали  ей
глаза, мчали ее  по  аллеям,  а  Адель  должна  была  угадывать,  где  она
находится. Если она плутовала,  платок  стягивали  "крепко,  крепко  -  до
синяков" и строгие голоса спрашивали у нее: "Куда ты приехала, отвечай". А
когда мальчикам надоедало играть с ней, они вытаскивали в огороде подпорки
для гороха, обращали их  в  пики  и  устраивали  сражения.  Виктор,  самый
маленький, старался превзойти всех.
   Лагори прожил на улице Фельянтинок полтора года, никто его не видел, не
слышал, не знал о нем. Выражение лица у него  опять  стало  спокойным.  Он
ждал, что наступит время милосердия и свободы. Думал, что накануне брака с
эрцгерцогиней Мари-Луизой император почувствует себя  достаточно  сильным,
чтобы забыть обиды первого консула.  Поэтому  он  нисколько  не  удивился,
когда в один прекрасный  день  человек,  посланный  госпожой  Лагори,  его
матерью,  пришел  сообщить  ему,  что  господин   Дефермон,   председатель
избирательного корпуса Майенны, говорил о нем с императором и тот ответил:
"А где же сейчас  Лагори?  Почему  он  не  показывается?"  Генерал  Лагори
истомился в заточении. Его одолевали теперь всякие безумные  надежды:  что
император  вспомнил  о  его  заслугах,  что  теперь  начинают  чувствовать
недостаток в талантливых людях и решили найти ему применение. В июне  1810
года вместо Фуше министром полиции был  назначен  Савари,  старый  товарищ
Лагори, - они были на  "ты".  Почему  бы  изгнаннику  не  пойти  к  новому
министру и не открыться  ему  с  полным  доверием?  Софи  Гюго  настойчиво
отговаривала его от такого шага. Разве можно доверять этим  людям?  Но  29
декабря Лагори, не предупредив ее, отправился к Савари.
   Он возвратился торжествующий. Министр крепко пожал ему руку  и  сказал:
"До скорого свидания". Госпожа Гюго затрепетала. На следующее утро,  когда
семья собралась за завтраком - господин Курлянде в халате, госпожа Гюго  в
теплой стеганой блузе и в утреннем чепчике, -  раздался  звонок.  Служанка