Хотя бы рвения достало
   Мне помолиться за себя.

   Осенние листья, преждевременно осень пришла. Душа живущего меняется. "В
путь двинувшись, блуждает человек, сомнения охватывают ум. И  остаются  на
колючках вдоль дорог - от стада - клочья шерсти, а от человека  -  обрывки
добродетели людской". Никто лучше Сент-Бева не сказал о волнующей  красоте
и  болезненном  скептицизме  этих  стихов:  "Смелая  доверчивость  юности,
пламенная  вера,  девственная  молитва  стоической  и  христианской  души,
поклонение  одному-единственному  кумиру,  таинственно  сокрытому  плотной
завесой, легкие слезы, твердые речи,  врезавшиеся  в  память,  как  четкий
контур, как энергичный профиль отважного подростка, -  все  это  сменилось
горьким и правдивым признанием крушения своей жизни,  невыразимой  грустью
прощания с быстролетной юностью, с ее волшебными дарами, которых уже ничто
не возместит; вместо любви к женщине теперь любовь  отца  к  своим  детям;
новые радости, которые дарят ему эти шумные создания,  играющие,  бегающие
перед ним, но и омрачающие тенью заботы отцовское чело и унынием его душу;
слезы... теперь уже почти невозможно  молиться  за  себя,  трудно  на  это
осмелиться, да и веришь в Бога очень смутно; головокружительные мечты,  но
стоит предаться им, перед тобой разверзается пропасть;  темнеет  горизонт,
пока ты поднимаешься в гору; сдают силы, и ты смиренно поникаешь  головой,
словно признаешь, что судьба тебя  победила;  торопливо  бегут  слова,  их
много, много, как будто срываются  они  с  уст  сидящего  у  огня  старца,
рассказывающего о своей жизни, между тем в тональности  стихов,  в  ритмах
столько разнообразия, столько  прелести,  столько  искусства,  четкости  и
мужественной силы, и сквозь слова слышны быстрые аккорды, как будто пальцы
по привычке пробегают по струнам, но звуки эти  не  искажают  глубокого  и
строгого основного тона сетований".
   Сент-Бев знал тайную  причину  этих  упорных,  монотонных  сетований  и
удивлялся, а быть может, завидовал, видя, что  поэт  приемлет  и  тоску  и
сомнения с  мрачным  и  возвышенным  философским  спокойствием.  "О  какой
странной душевной силе  это  свидетельствует!..  -  говорит  он.  -  Нечто
подобное можно  найти  в  мудрости  царя  Иудейского".  Он  прав.  В  этом
спокойствии, без надежды и  без  возмущения,  есть  некоторое  сходство  с
величавой тоской Екклезиаста. Но у Гюго основой смирения  был  поэтический
гений. Как небесные аккорды "Реквиема"  поднимают  человеческие  души  над
скорбью, подчиняя погребальные вопли музыкальной гармонии и чистоте, так и
Виктор Гюго, утратив великое  счастье  любви  и  великую  радость  дружбы,
преодолел горечь, излив ее в стихах совершенной и  вместе  с  тем  простой
формы. Не менее удивительно и то, что Сент-Бев сумел преодолеть свою злобу
и  признал  совершенство  прекрасного  произведения  искусства.   В   этих
печальных стихах грусть об умершей дружбе, о любви,  тронутой  тлением,  и
светлое сознание, что краски осени еще богаче, чем  краски  весны,  и  что
искусство, подобно природе, обращает изменчивое в вечное.
   На экземпляре "Осенних листьев", подаренном  Сент-Беву,  Гюго  написал:
"Верному и доброму другу,  несмотря  на  дни  молчания,  которые,  подобно
непреодолимым рекам, разделяют нас".




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЛЮБОВЬ И ПЕЧАЛЬ ОЛИМПИО


1. КОРОЛЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

   Ненависть низвергается на меня потоком...
   Виктор Гюго

   В 1832 году Виктору Гюго было только тридцать лет, но постоянная борьба
и горести уже сказались на нем. И стан и лицо его отяжелели. Куда девалась
ангельская  прелесть,  которой  он  всех  пленял  в  восемнадцать  лет,  и
победоносный вид, отличавший его в первые дни  брака!  Облик  стал  скорее
царственным, чем воинственным; взгляд зачастую был задумчивым,  обращенным
внутрь;  но  нередко  к  поэту  возвращались  веселость  и  очаровательное
выражение жизнерадостности. Гюго однажды написал, что у него  не  одно,  а
целых четыре "я". Олимпио - лира; Герман - любовник; Малья - смех;  Гьерро
- битва. И конечно, он любил битвы,  однако  ему  нужно  было  чувствовать
поддержку. Но где найдешь верных друзей? Сент-Бев наблюдал и  подстерегал.
Ламартин всегда держался несколько отчужденно, и к тому же с 1832 по  1834
год он путешествовал на Востоке. В кружке романтиков чувствовали, что Гюго
превзошел их всех, и это вызвало там горечь. Сен-Вальри и Гаспар де  Понс,
так радушно принимавшие у себя Гюго в дни его юности и нищеты, жаловались,
что он пожертвовал ими ради  новых  друзей.  Альфред  де  Виньи,  которого
Сент-Бев и Гюго иронически называли "джентльмен", плохо  переносил  успехи
поэта, который прежде был для него "дорогим Виктором". Когда "Ревю  де  Де
Монд", говоря о Гюго, написал: "Драма, роман, поэзия - ныне все зависит от
этого писателя", "дорогой Альфред" возмутился и потребовал,  чтобы  внесли
поправку в это утверждение. Сент-Бев поклялся  тогда  Гюго,  что  в  своих
статьях он больше ни разу не упомянет об Альфреде де Виньи, - обещание это