| |
Вновь сердце обожгло былое опьяненье,
Я к вам в слезах приник...
Отрадно мне, забыв о прочном, тихом счастье,
Стать юношею вновь, тревожным, полным страсти,
Поплакать с ним хоть миг...
Когда нам молодость улыбкою отрадной
Блеснет на миг один, о, как мы ловим жадно
Край золотых одежд...
Миг ослепительный! Он молнии короче!
Очнувшись, слезы льем, - в руках одни лишь клочья
Блеснувших нам надежд!
[Виктор Гюго, "О, письма юности..." ("Осенние листья")]
Адель часто плакала, и муж с горечью обращался к ней:
Ты плакала тайком... Ты в грусти безнадежной?
Следит за кем твой взор? Кто он - сей дух мятежный?
Какая тень на сердце вдруг легла?
Ты черной ждешь беды, предчувствием томима?
Иль ожила мечта и пролетела мимо?
Иль это слабость женская была?
[Виктор Гюго. XVII ("Осенние листья")]
А Сент-Бев жил в это время в Руане, у романтического Ульрика
Гуттенгера, среди гортензий и рододендронов, и с горделивой нескромностью
откровенно рассказывал ему о своей любви к Адели. Исповедник
исповедовался, а Гуттенгер, прослывший в лагере романтиков большим
знатоком в делах любви, поощрял его преступные замыслы, хотя и называл
себя другом Гюго. Пребывание у Гуттенгера было вредным для Сент-Бева;
донжуанство заразительно. Возвратившись в Париж, он снова увиделся с четой
Гюго, но чувствовал себя у них неловко.
Сент-Бев - Виктору Гюго, 31 мая 1830 года:
"Хочу написать вам, потому что вчера вы были так грустны, таи холодны,
так плохо простились, что мне было очень больно; возвратившись домой, я
страдал весь вечер, да и ночью тоже; я говорил себе, что, поскольку я не
могу видеться с вами постоянно, как прежде, нельзя нам встречаться часто и
платить за эти встречи такой ценой. В самом деле, что мы можем теперь
сказать друг другу, о чем можем беседовать? Ни о чем, потому что не можем
сделать так, чтобы во всем мы были вместе, как прежде... Поверьте, если я
не прихожу к вам, то любить вас буду не меньше прежнего - и вас, и вашу
супругу..."
Сент-Бев - Виктору Гюго, 5 июля 1830 года:
"Ах, не браните меня, мой дорогой великий друг; сохраните обо мне хотя
бы одно воспоминание, живое, как прежде, неизменное, неизгладимое, - я так
рассчитываю на это в горьком моем одиночестве. У меня ужасные, дурные
мысли, подсказанные ненавистью, завистью, мизантропией; я больше не могу
плакать, я все анализирую с тайным коварством и язвительностью. Когда
бываешь в таком состоянии, спрячься, постарайся успокоиться; пусть осядет
желчь на дно сосуда, - не надо очень его шевелить; не надо делать то, что
я сейчас делаю, - каяться перед самим собой и перед таким другом, как вы.
Не отвечайте мне, друг мой; не приглашайте прийти к вам - я не могу.
Скажите госпоже Гюго, чтобы она пожалела меня и помолилась за меня..."
Что это - искренность или стратегия? Вероятно, и то и другое. Сент-Бев
слишком любил и восхищался Гюго, видел, как поэт великодушен по отношению
к нему, и не мог так скоро позабыть свою привязанность. Но правда и то,
что минутами он ненавидел Гюго, а тогда искал оснований для своей
ненависти, и тем больше стремился их найти, чем больше любил. Чтобы
утешиться в том, что у него нет могучих сил Гюго, он называл их в своих
тайных записных книжках силами "ребяческими и вместе с тем титаническими".
Он упрекал Гюго в том, что среди всех греческих стилей в архитектуре тот
понимает только стиль "циклопический", и называл его Полифемом, бросающим
наугад чудовищные обломки скал. Он заносил в свои заметки, что в
"Последнем дне приговоренного к смерти" Гюго "проповедовал милосердие
вызывающим тоном". Словом, он считал его тяжеловесным, гнетущим, неким
грубым готом, вернувшимся из Испании. "Гюго был молодым царьком варваров.
Во времена "Утешений" я попробовал было цивилизовать его, но мало в этом
преуспел". В заключение он восклицает: "Фу, Циклоп!" Затем, пытаясь
провести параллель между своим соперником и собой, он говорит: "Гюго
свойственно величие, а также грубость; Сент-Беву - тонкость, а также
смелость". Он мог бы добавить: Гюго - гений, а Сент-Бев - только талант.
4. ОДЫ СЛЕДУЮТ ОДНА ЗА ДРУГОЙ
В конце концов монархия пала,
|
|
