Мари росла красавицей, и все поэты были ее друзьями.
   По воскресеньям салон Арсенала блистал парадным освещением.  Двери  для
всех были открыты: приходи кто хочешь. Там бывал Северен Тейлор,  уроженец
Брюсселя,  англичанин  по  происхождению,  французский   офицер,   товарищ
Альфреда де Виньи и любимец  правительства.  Софи  Гэ  и  лучезарная,  как
вешний день, Дельфина Гэ, прозванная "французской музой"; бывал там  Суме,
с триумфальным успехом поставивший две свои пьесы,  "две  лучшие  трагедии
нашей эпохи", как говорил  Гюго,  -  словом,  более  чем  когда-либо  "наш
великий  Александр";  Гиро,  прославившийся  своим  "Маленьким  Савояром";
Альфред де Виньи и Гаспар де Понс в  голубом  мундире;  разумеется,  здесь
бывали братья Дешан и  огромный  де  Сен-Вальри,  совладелец  "Французской
Музы".
   С восьми до десяти часов вечера  шла  беседа.  Нодье,  стоя  у  камина,
принимался   что-нибудь   рассказывать   -   воспоминания    юности    или
фантастические происшествия. Куда девались тогда его равнодушие и вялость?
Он становился удивительно  красноречивым.  Затем  начинались  литературные
споры. "Андре Шенье зашел слишком далеко, - говорил Виктор Гюго, -  в  его
стихах столько цезур и переносов фразы из одной строки в другую,  что  они
лишаются музыкальности, а ведь в поэзии прежде  всего  нужна  напевность".
Нодье возражал: "Шенье романтик на свой лад - и это хорошо... В  искусстве
нет раз и навсегда установленных правил". Эмиль Дешан, сверкнув  в  улыбке
превосходными зубами, говорил, кривя тонкие губы: "Вы  еще  откажетесь  от
своего мнения, дорогой Виктор..." В десять часов Мари  Нодье  садилась  за
пианино,  и  разговоры  прекращались.  Стулья  отодвигали  к   стенам,   и
начинались танцы. Нодье,  заядлый  картежник,  садился  играть  в  экарте;
Виньи, бледный, стройный, вальсировал с Дельфиной Гэ.  Люди  серьезные,  в
том числе и молодой  Гюго,  продолжали  вполголоса  беседовать  в  уголке.
Госпожа Гюго, с загоревшимся взглядом своих "андалусских" глаз, танцевала,
и муж время от времени тревожно посматривал на нее.
   Все эти люди, хоть и собратья-литераторы,  были  добрыми  друзьями.  На
смену  царства  острословия,   говорил   Эмиль   Дешан,   пришло   царство
добросердечия. Участники кружка великодушно хвалили  друг  друга.  "Нашему
великому Александру" воздавали самые высокие похвалы:

   Мы ждем твоих стихов, их слава велика,
   Их Франция возьмет в грядущие века...

   Впрочем, хвалили всех по очереди, и Рессегье курил фимиам Виктору Гюго:

   Воспели вы Маренго и Бувин
   И одой обессмертили их славу.
   Малерб, Гюго и Жан-Батист - по праву
   Вы встали в ряд один.

   Это общество  взаимного  поклонения  раздражало  язвительного  Анри  де
Латуша, и в газете "Меркюр"  он  напал  на  эти  крайности:  "По-видимому,
господа Александр С***, Александр Г***, Гаспар де П***, Сен-В***,  Альфред
де В***, Эмиль Д***, Виктор Г*** и некоторые другие  условились,  что  они
будут прославлять друг друга. Да и почему бы этим мелким  князькам  поэзии
не заключить подобный союз?" "Мелкие  князьки"  энергично  ответили  пером
Виктора Гюго: "Энтузиастов  оскорбляют  за  то,  что  песнь  одного  поэта
вдохновляет другого поэта, и желают, чтобы о людях,  обладающих  талантом,
выносили суждение только те, кто таланта не имеет... Можно  подумать,  что
для нас привычна лишь взаимная зависть литераторов;  наш  завистливый  век
насмехается  над  поэтическим   братством,   таким   радостным   и   таким
благородным, когда оно возникает между соперниками".
   Большинство сотрудников  "Французской  Музы"  стремились  к  обновлению
поэзии, но отнюдь не  хотели  вмешиваться  в  ссору  между  романтизмом  и
классицизмом. Жюль де  Рессегье  выразил  в  весьма  плоских  стихах  этот
осторожный эклектизм:

   У двух прекрасных школ, как у сестер, -
   Одна повадка, разная одежда.
   Которая милей? Напрасный спор:
   Величие в одной, в другой - надежда...

   В чем  же  было  тут  дело?  Какую  действительность  прикрывали  слова
романтизм  и  классицизм?  Госпожа  де  Сталь  делала   тут   два   резких
разграничения:  "Литература,   подражающая   древним   классикам,   и   та
литература, которая своим рождением обязана духу средневековья;  первая  -
по самым своим истокам окрашена язычеством, а во второй - движущая сила  и
развитие исходят из глубоко  духовной  религии..."  Если  судить  по  этим
определениям, то поэты "Французской Музы" близки были  к  романтизму.  Они
были христиане и трубадуры; предоставляли северным духам и вампирам место,
которое некогда  занимали  нимфы  и  эвмениды;  они  читали  Шиллера  и  в
некоторой мере знали его (немного, так как мало кто из них владел немецким
языком).  Другие  новаторы  считали  эту  форму  романтизма  варварской  и
ретроградной. Ламартин говорил о "Музе": "Это бред,  а  не  гениальность".
Стендаль около 1823 года писал, что он  боится  той  "немецкой  галиматьи,
которую многие называют  романтической".  Он  писал  -  "романтичизм"  (на