"Поэтические думы" изданы были в 1820 году: "Вот наконец  настоящие  поэмы
настоящего  поэта,  стихи,  исполненные  настоящей   поэзии..."   Простота
Ламартина поражала  Гюго:  "Эти  стихи  поначалу  меня  удивили,  а  затем
очаровали. В самом деле, они свободны от  нашей  светской  изысканности  и
нашего заученного изящества..." В сравнительной оценке Шенье и Ламартина у
Гюго есть замечательная фраза: "Словом, если я хорошо уловил различия  меж
ними, весьма, впрочем, незначительные, то первый является романтиком среди
классицистов, а второй - классицист среди романтиков".
   В 1820 году Виктор Гюго носил в  кармане  записную  книжку,  в  которую
заносил свои мысли: "По жизни так  же  трудно  шагать,  как  по  грязи.  -
Шатобриан переводит Тацита точно так же, как Тацит  переводил  бы  его.  -
Министры говорят все, что вам угодно, лишь бы делать то, что им угодно..."
Юноше, который набрасывал такие заметки,  было  восемнадцать  лет.  В  его
записной книжке были и такие строки: "Де Виньи говорит,  что,  когда  Суме
воодушевляется, его душа прохлаждается у окошечка..." Суме и его тулузские
друзья - вулканический Александр Гиро, граф  Жюль  де  Рессегье  -  играли
первостепенную роль в  "Литературном  консерваторе".  "Суме,  поэт  каждой
черточкой  своего  облика,  пленял  своими  длинными  черными   ресницами,
ангельским выражением лица, взбитым коком, которому он тоже  умел  придать
что-то вдохновенное. Он был способен на большую самоотверженность, лишь бы
его немедленно подвергли испытанию. "Но с ним, - говорила Виржини  Ансело,
- ничего  не  следовало  откладывать  до  завтра".  Гиро  "своей  живостью
напоминал белку и всегда как будто вертелся в колесе...". Виктор Гюго  мог
считать  себя  их  собратом,  ведь  его  поэтическое  мастерство  получило
признание на  конкурсе  Литературной  академии  в  Тулузе.  Другим  ценным
сотрудником журнала были братья  Дешан,  отец  которых  принимал  всю  эту
молодежь в своих прекрасных апартаментах: Антони - немного странный, Эмиль
- нежно любящий сын, верный муж некрасивой жены, "очаровательный, чересчур
очаровательный человек". "Этот поэт - светило? Нет, - свечка",  -  говорил
он о Жюле Рессегье. Остроту обратили против него самого.
   В 1820 году Эмиль Дешан познакомил Виктора Гюго со своим другом детства
Альфредом де Виньи, красавцем лейтенантом королевской  гвардии  и  поэтом,
который, однако, еще не печатался.  Вначале  отношения  были  церемонными,
новые знакомые называли друг друга;  господин  де  Виньи,  господин  Гюго.
Виньи состоял в гарнизоне Курбвуа, Гюго пригласил его к себе  домой:  "Вы,
надеюсь,  заглянете  к  нам.  Поскучаете  с  нами,  зато   доставите   нам
удовольствие". Что это - показное  смирение?  Конечно,  но  юноше  было  и
немного страшно принять в своем доме человека  старше  его  на  пять  лет,
блестящего гвардейского офицера,  гордого  своей  родовитостью.  Напрасные
страхи - Виньи, которому уже начали надоедать золотые  эполеты  и  длинная
сабля, стал другом не только Виктора Гюго, но и  Абеля,  и  "неустрашимого
Гарольда", как он называл Эжена. "Вы же видите, что я ужасно соскучился  в
всех трех братьях, - писал он им. - Приезжайте, у нас будут долгие беседы,
за которыми время летит незаметно".
   Опять-таки через Дешана Гюго познакомился с Софи Гэ и с  ее  прелестной
дочерью  Дельфиной,  которая  еще  подростком  писала  стихи,  казавшиеся,
благодаря ее красоте,  восхитительными;  через  Виньи  он  познакомился  с
лучшими его друзьями - Гаспаром де Понс  и  Тейлором,  офицерами  того  же
полка. Понс был поэтом,  а  Тейлор  -  просто  любителем  литературы.  Но,
разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с  Шатобрианом.  "Гений
христианства", "очаровавший  его  своей  музыкальностью  и  красочностью",
открыл  ему  некий  поэтический   католицизм,   "хорошо   сочетавшийся   с
архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами...".
Гюго  быстро  перешел  от  вольтерьянствующего  роялизма  своей  матери  к
христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его  с
семейством Фуше, где все были набожными католиками.  Когда  убили  герцога
Беррийского, Виктор Гюго написал на  его  смерть  оду,  которая  произвела
большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика
XVIII.

   Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:
   Бурбонов юный сын отходит в мир иной.
   Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем, -
   И ты глаза ему закрой
   [Виктор Гюго, "Смерть герцога Беррийского" ("Оды и баллады")].

   Обращение к родным умершего - банальная риторика, но  в  те  времена  у
монархии не было ничего лучшего,  и  выраженное  в  стихотворении  чувство
растрогало короля; он приказал  вручить  юному  поэту  награду  в  пятьсот
франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в "Драпоблан" статью
об этой "Оде" и  привел  отзыв  Шатобриана  о  Гюго:  "Возвышенное  дитя".
Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств  не  имеется.
Сам виконт Шатобриан морщился,  когда  ему  об  этом  напоминали.  Однажды
вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в
скором времени предстояло произнести речь  о  принятии  Гюго  в  Академию,
сказал Шатобриану: "Я ограничусь парафразами  вашего  прекрасного  отзыва:
"Возвышенное  дитя".  -  "Но  я  никогда  не  говорил  этой  глупости!"  -
нетерпеливо воскликнул Шатобриан.
   Как бы то ни было,  Ажье  повел  Виктора  Гюго  в  дом  N_27  по  улице
Сен-Доминик, и прием состоялся -  такой,  каким  он  только  и  мог  быть: