бы внушительное впечатление даже в жалком одеянии бродяги.
   Чопорный, с изящными  манерами  на  старинный  лад,  в  высшей  степени
учтивый, он говорил молодому Стапферу, что "считает за честь принимать его
у себя". В беседе с  глазу  на  глаз  его  речь,  пронизанная  французским
остроумием, была проста и естественна. Перед многочисленной аудиторией  он
становился весьма красноречивым. Личность превращалась в  персонаж.  Тогда
он метал громы и молнии против вульгарного  материализма.  С  негодованием
цитировал он изречение  Тэна  "Порок  и  добродетель  являются  такими  же
продуктами, как сахар и купорос..." Но ведь это отрицание  различий  между
добром и злом!.. Я хотел бы быть в Париже, да, да,  я  хотел  бы  пойти  в
Академию,  чтобы  вместе  с  архиепископом  Орлеанским  голосовать  против
избрания этого педанта!" Другим ненавистным  для  него  человеком  являлся
Расин.

   "Он владеет своим инструментом неуверенно, - говорил Гюго, -  и  иногда
пишет очень плохо:
   Щадите кровь свою, я умоляю вас.
   Чтоб вопли ваши мне не слышать сотни раз!"

   И со сладострастием литературного гурмана он восхвалял  "Налой"  Буало,
"Сумасброда"  Мольера,  трагедии  Корнеля.  После  обеда   он   становился
"возвышенным". Молодой Стапфер не без лукавства заметил, что именно  тогда
ставились и разрешались сложнейшие  проблемы:  бессмертие  души,  сущность
Бога,   необходимость   молитвы,   абсурдность   пантеизма,    абсурдность
позитивизма, две бесконечности. "О как ограничен атеизм!  Как  он  скуден!
Как он абсурден! Бог существует. Я больше уверен в его существовании,  чем
в своем собственном... Что касается меня, то я и четырех часов не  провожу
без молитвы... Если я ночью просыпаюсь, то сразу начинаю молиться. О чем я
прошу Бога? Чтоб он даровал мне свою силу. Я хорошо знаю, что хорошо,  что
плохо, но я не нахожу в себе силы делать то, что я  считаю  хорошим...  Мы
существуем в Боге. Он Творец всего. Но было бы ложным утверждать,  что  Он
сотворил мир, ибо Он творит его постоянно. Он - это  Я  бесконечности.  Он
является... Адель, ты спишь?"
   Госпожа Гюго прибыла в тот вечер на Гернси и прожила там очень недолго.
Теперь она была импозантной  дамой  шестидесяти  четырех  лет,  с  высокой
прической из крупных локонов, в нарядном платье, подчеркивавшем ее  пышные
формы. Она поражала молодого  Стапфера  тем,  что  с  торжественным  видом
изрекала очевидные вещи: "Вы из Парижа, сударь?..  Ах,  Париж!  Величайший
город мира!.." Время от времени она исправляла ошибки в речи своей сестры;
"Ах, Жюли, как ты можешь говорить: "Не хотите ли медока?"  Надо  говорить:
медокского вина".
   О  современных  писателях  Виктор  Гюго  отзывался  без  обиняков.  Его
удивляло, что критика  вознамерилась  раскрыть  "великое  значение  поэзии
Мюссе... Я нахожу очень  верным  и  прелестным  определение,  которое  ему
когда-то дали: мисс Байрон... Он  во  многом  уступает  Ламартину...  Есть
только один классик в нашем веке, единственный, вы  понимаете?  Это  я.  Я
знаю французский язык лучше всех. После меня идут Сент-Бев и Мериме...  Но
этот последний - писатель короткого дыхания. Сдержанный, как говорят.  Вот
уж действительно хорошая похвала писателю. Тьер  -  это  писатель-швейцар,
нашедший читателей-дворников... Курье - гнусный малый. У Шатобриана  много
превосходных сочинений, но это  был  человек  без  любви  к  человечеству,
отвратительная натура. Меня обвиняют в том, что я был горд; да, это верно,
моя гордость - это моя сила".
   В тот же самый 1867 год произошло событие, которое  в  глазах  Жюльетты
стало великим: визит госпожи Гюго в  "Отвиль-Феери",  то  есть  к  госпоже
Друэ.  После  двух  лет  отсутствия  добросердечная  Адель   Гюго   хотела
поблагодарить  ту,   которая   с   радостью   исполняла   обязанности   ее
заместительницы. Жюльетте было грустно, что "сняты с очага и опрокинуты ее
котлы", что больше она не нужна  "как  стряпуха",  но  она  была  польщена
вниманием, проявленным к ней Супругой, и тотчас явилась в "Отвиль-Хауз"  с
ответным визитом, как это принято между главами государств.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
   "Я поспешила выполнить  долг  вежливости,  так  как  чувствую  глубокое
уважение к твоей очаровательной супруге".

   Отныне для нее стало  "милой  привычкой  вмешиваться  во  все  семейные
радости". Несколько позже  она  провела  подле  своего  возлюбленного  три
месяца в Брюсселе и была принята в доме на площади Баррикад. Она даже была
приглашена, вместе с Шарлем, его женой и сыном,  четырехмесячным  малюткой
Жоржем, пожить несколько недель на даче среди  лесов  Шофонтена.  Там  она
читала вслух госпоже Гюго, зрение которой очень ослабело.

   Жюльетта - Виктору Гюго, 12 сентября 1867 года:
   "Мое сердце не знает, к кому из  всей  вашей  семьи  прислушиваться.  Я
восхищена,  растрогана,  поражена,  счастлива,  как  только   может   быть
счастлива бедная старая женщина. Сколько счастья выпало  мне  на  долю  за
последние две недели:  солнце,  цветы,  милый  малютка,  семейный  круг  и
атмосфера любви! Я обнимаю тебя и благословляю всех вас".