| |
Национальной гвардии, обеспечивавшей порядок на этой площади, оказался
ювелир Фроман Мерис, брат Поля Мериса, юного ученика Гюго. "Дорогу Виктору
Гюго!" - воскликнул он, и гражданин Гюго получил возможность встретиться с
гражданином Ламартином. Тот был в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с
трехцветным шарфом, повязанным крест-накрест; Гюго он встретил с
распростертыми объятиями:
- А! Вы пришли к нам, Виктор Гюго, это для Республики большая подмога.
Виктор Гюго в глубокой нерешительности сказал, что в принципе он
республиканец, но тем не менее он пэр Франции, назначенный королем. И это
обязывает его проявлять крайнюю сдержанность; к тому же, полагая, что
учреждение Республики является преждевременным, он искренне высказался бы
за регентство, если бы представилась возможность его учредить. Ламартин
объявил ему, что временное правительство назначило Виктора Гюго мэром того
округа, где он живет, и что, если вместо мэрии он пожелает министерство...
- Виктор Гюго - министр народного просвещения Республики, как это было
бы прекрасно!
Гюго возражал. Он не видел никакой необходимости заменять мэра VIII
округа Эрнеста Моро, который вел себя так лояльно. Но все же он положил
грамоту себе в карман. В этот момент на площади началась стрельба и пулей
пробило стекло.
- Ах, друг мой, - сказал Ламартин, - очень трудно быть носителем
революционной власти! - Он указал на площадь, где непрестанно
передвигались людские толпы. - Смотрите, вот океан.
Смутно осознанное родство гениальных натур сблизило в этот день двух
столь различных людей.
На следующий день Гюго бродил по Парижу, восторгаясь быстротой
происшедших перемен. Впервые за шестьдесят лет господь бог так
стремительно переменил на сцене декорации!
Ну как подобной шутке не смеяться -
Диктатор-шут в министры взял паяца!
[Анри Гиймен, первым опубликовавший это двустишие Гюго
(ранее опущенное Гюставом Симоном, издавшим "Увиденное"),
раскрывает имена тех, о ком здесь идет речь: "Диктатор-шут" -
это Дюпон де л'Эр, а его паяц - это Маррас (прим.авт.)]
На памятнике Людовику XIV, находившемся на площади Виктуар, красовался
красный фригийский колпак. Увлеченный прогулкой, Гюго сочинил стихи:
Несется крик: "Долой Гизо и Полиньяка!"
Гамен предместий встал, и - закипает драка!
Истории балласт бессилен перед ним,
Гамен берет Париж, как раньше брал он Рим.
Защита сметена. Пусть рядом кровь и боль -
Он победил. Дитя, - но он уже король.
Он Лувром завладел, и перед ним внутри
Высокий зал и трон; он входит в Тюильри,
И, как вельможа, там гуляет он с Маррасом
У статуй царственных, по мраморным террасам
[Виктор Гюго, "Заметки о февральской революция 1848 г." ("Океан")].
Арман Маррас, главный редактор газеты "Насьональ", будущий председатель
Учредительного собрания, казался Гюго состоятельным буржуа, который
разыгрывает роль революционера, образ, вызывавший у него отвращение с 1830
года. "Сотворив 24 февраля, Господь Бог для этого зачем-то взял Марраса".
Гюго плохо разбирался во всех происходивших событиях, разрушавших его
надежды. Он получал анонимные письма, в которых осуждались его "снобизм,
надменность, аристократизм". В этом ощущался дух 1793 года. Порой Гюго
охватывало отчаянье при мысли о будущем;
Я делал, что мог; я трудился, служил,
И было порою мне горько и странно,
Что смех вызывают душевные раны
Того, кто в заботах и горестях жил.
Но спор бесконечный вести мне невмочь,
А с завистью биться уже бесполезно...
Всевышний, отверзни врата твоей бездны -
Да примет меня беспредельная ночь!
[Виктор Гюго, "Veni, Vidi, Vici" ("Созерцания")]
Тем временем его друг Эмиль де Жирарден, еще вчера сторонник
регентства, но оппортунист по натуре, сразу же примкнул к временному
правительству, обеспечив Республике сто двадцать тысяч читателей газеты
"Ла Пресс". Это было знамением времени. Сдержанно относясь к новому
режиму, Гюго все еще надеялся, что в будущем он сможет играть какую-то
роль в событиях, и пытался угадать, не приведут ли всеобщие выборы, хотя и
при широкой гласности, к утверждению монархии. Не выставляя своей
кандидатуры на апрельских выборах, он выступил с "Письмом к избирателям",
в котором достоинство тонко сочеталось с честолюбием:
|
|
