| |
любовью к тебе, которой полно мое сердце..."
Среда, 3 часа утра:
"Твой поцелуй через вуаль, который ты мне подарила на прощанье, подобен
любви на расстоянии... Я полон нежных, печальных и все же упоительных
воспоминаний. Меж нами препятствия, но ведь мы чувствуем друг друга,
соприкасаемся друг с другом... Ты теперь не со мной, но все-таки я обладаю
тобой, я вижу тебя. Ты устремляешь свой пленительный взгляд в мои глаза. Я
разговариваю с тобой, я спрашиваю: "Ты любишь меня?" - и слышу, как ты
отвечаешь мне взволнованно и тихо: "Да". Это одновременно иллюзия и
реальность. Ты на самом деле здесь, мое сердце повелело тебе здесь
присутствовать. Моя любовь заставила бродить вокруг меня твой нежный и
очаровательный призрак... И все же тебя недостает здесь. Я не могу подолгу
обманывать себя... Только успеваю загореться желанием поцеловать тебя, как
милый призрак исчезает. Лишь во сне он приближается ко мне... Ну вот
видишь, как приятно думать о тебе, но я предпочел бы чувствовать тебя,
говорить с тобой, держать тебя на коленях, обнимать тебя, сжигать тебя
своими ласками, чувствовать твое волнение, видеть тебя раскрасневшейся, а
затем бледной, когда я тебя целую, ощущать, как ты трепещешь в моих
объятиях... Это и есть жизнь; жизнь полная, цельная, истинная. Это луч
солнца, это луч рая..."
Увы, подобного же рода письма он посылал и Жюльетте. Ведь мужчина
никогда полностью не меняется, роль возлюбленной всегда одна и та же, и он
ограничивается тем, что отдает ее более молодой комедиантке, более
подходящей на это амплуа. Лишь талант актрисы и ее характер определяют
различную манеру исполнения этой роли. Леони Биар не походила на пылкую и
неистовую Жюльетту Друэ. Хотя она также представлялась несчастной,
уязвленной душой (этим она и обворожила рыцарскую чувствительность Гюго),
ее гримаски и улыбки напоминали скорее Ватто, нежели Делакруа. А
литературная мода способствовала ее успеху. Это было время, когда Готье,
Мюссе, Нерваль, пресытившись средневековьем, возродили поклонение
изяществу XVIII века. Уже в течение нескольких лет Гюго преподносил
Жюльетте игривые песни, романсы, признания. Для кого была написана
восхитительная поэма "Праздник у Терезы" - для Жюльетты или для Леони? Об
этом можно спорить бесконечно, но важно другое, важно мастерство,
проявленное Гюго при воплощении темы "Галантных празднеств". Не напоминала
ли его поэма карнавал либо костюмированный бал в парке Самуа? Скорее всего
она напоминала полотна Ланкре.
В 1845 году противникам Гюго казалось, что он бросил писать. Но в этом
они, несомненно, ошибались. Он создавал великолепные стихи, посвященные
покойной дочери, и мадригалы для Леони. Он работал над романом "Нищета".
Но кажущаяся фривольность его жизни внушала им недобрые надежды. Три дома
тяжелым бременем ложились на его плечи, и три женщины жаловались на него.
Жюльетте, которая взывала к его клятвам, он ответил: "Ну что я могу тебе
сказать?.. Долгие годы ты была моей радостью, теперь ты для меня
утешение... Будь столь же счастлива, сколь благословенна. Отгони от своего
прекрасного чела и своего большого сердца мелкие горести. Ты заслужила
свет неба..." Но она хотела изведать немного больше райского блаженства на
земле. Он чаще всего бывал не у Жюльетты Друэ, а у госпожи Жирарден или у
госпожи Гамлен, где встречал госпожу Биар. Об этой последней, к счастью,
Жюльетта, которая вела уединенный образ жизни, ничего не знала. Она
гневалась на Фортюне Гамлен. 4 декабря 1844 года она ему писала:
"Я полагаю, что правку корректуры и корреспонденцию вы поручите только
мне... Зато другие наслаждаются вашим обществом. Недаром мне сегодня ночью
приснилось, что я задала хорошую трепку вашей креолке [Фортюне
Лормье-Лаграв, по мужу госпожа Гамлен (1776-1851), родилась в Сан-Доминго
(прим.авт.)]. Твердо надеюсь, что я когда-нибудь и днем продолжу эту
экзекуцию!.."
В Академии он хранил серьезный, важный вид, смотрел суровым взглядом,
торжественно выставлял крутой подбородок; иногда он спорил и возмущался,
но всегда соблюдая достоинство. На самом же деле он со скрытым юмором
делал тайком иронические записи разговоров своих коллег, которые подспудно
вошли в его произведения. О новых избранниках, пришедших в дом на
набережной Конти, Гюго говорил так: "Старые академики теснятся вокруг
вновь избранных и полных творческих сил, как тени чистилища вокруг Энея и
живого Данте, испуганные и пораженные видом настоящих людей". Что касается
его самого, то он горячо желал, чтоб в Академию были избраны Бальзак,
Дюма, Виньи, и это говорит о его здравом смысле и великодушии, так как
каждый из них был грешен перед ним.
Он проявил еще больше великодушия, когда выставил свою кандидатуру
Сент-Бев. Последний утверждал, что он сознательно заставил себя сделать
это, нарочито прививая себе честолюбие. "Я сделал себе прививку, - говорил
он. - Я сделал это не в стадии заболевания оспой, а в момент, когда хотят
предупредить болезнь". Как бы то ни было, он пожелал стать академиком, а
благодаря избранию Гюго французским романтикам был обеспечен доступ в
Академию. Сент-Бева, конечно, не избрали бы, если бы одновременно с ним
выставил свою кандидатуру и Альфред де Виньи, а последнее зависело от
|
|
