Так как Гюго привык всегда подводить  итоги,  "шла  ли  речь  о  тайнах
Вселенной или о мелких расходах", он задавал себе  вопрос:  "Не  мстит  ли
всевышний любовнику,  который  отошел  от  своей  семьи?"  Вот  почему  он
некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и "льнул  к  своей
жене". Из рокового кафе "Европа" в Субизе он писал ей:

   "Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим
ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой
и с нашими горячо  любимыми  бедными  детьми  я  плачу  горькими  слезами.
Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все  вы.  Я  скоро  приеду.  Мы
будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До  скорой  встречи,  моя
дорогая Адель. Пусть этот страшный  удар  по  крайней  мере  сблизит  наши
любящие сердца".

   По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в  своем  блокноте  несколько
отрывочных строк:

   ...Мне казалось - я гордый мыслитель, поэт...
   Но в несчастье - увы! - я простой человек!..
   ...Любовалась ты Сеной, прекрасной и тихой рекой,
   И никто не сказал; "Здесь найдешь ты навеки покой..."

   Тем  временем  Адель  Гюго,  желая  сохранить   в   памяти   обстановку
"готического дома" на улице Шоссе  в  Гавре,  в  котором  Дидина  и  Шарль
прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.

   Огюст Вакери - госпоже Гюго, 19 октября 1843 года:
   "Чтобы  вы  не  тревожились,  отвечаю  вам  сразу  же.  Буланже  сделал
зарисовку их спальни. Удивительное сходство, теперь те, кто в ней не  был,
узнают ее. Итак, это  сделано.  Я  привезу  вам  картину,  когда  поеду  в
Париж...  Встречусь  с  вами  в  воскресенье.  Эту   неделю   буду   занят
окончательным подсчетом ваших расходов. Все очень просто...  Что  касается
садовника, который возвратился и требует 104 франка неизвестно за что,  то
я его выгнал... Мне хотелось бы  узнать,  не  захватили  ли  вы  вместе  с
чемоданами черный сундук, который вам одолжила моя сестра, - кажется,  это
единственная вещь, которую она требует..."

   Адель была мужественной и верующей женщиной. "Моя душа, - писала она  4
ноября 1843 года Виктору Пави, - улетела, если можно так сказать, покинула
меня, чтобы соединиться с ее душой". Дом  на  Королевской  площади  долгое
время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих  руках  косу
утонувшей дочери: Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде.
Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и  на  столах  можно
было увидеть  портреты  погибшей  четы,  на  сумке  была  вышита  надпись:
"Платье, в котором погибла моя  дочь.  Священная  реликвия".  Виктор  Пави
советовал Сент-Беву помириться  с  семейством  Гюго  и  стать  их  близким
другом,  "памятуя  об  этой  страшной  драме".  Но  тот  отказался.  После
фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды
он мирился, а за примирением, говорил он, следовали  новые  оскорбления  и
разрыв. "Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только  в
том случае, если бы она сама ясно  сказала,  что  хочет  этого:  ее  слова
явились бы для меня повелением.  Она  этого  не  сделала.  Теперь  уж  все
кончено, и навсегда. Страшно подумать, но  это  так..."  Зато  Альфред  де
Виньи писал: "Перед таким несчастьем любые слова  кажутся  ничтожными  или
жестокими".
   Смерть дочери нанесла страшный удар Виктору Гюго, он не  мог  прийти  в
себя. В декабре Бальзак, всецело занятый выставлением своей кандидатуры  в
члены Академии, посетил  Гюго  и,  возвратившись  домой,  написал  госпоже
Ганской:

   "Ах, мой дорогой друг,  Виктор  Гюго  постарел  на  целых  десять  лет!
Говорят, он воспринял смерть своей дочери как наказание за то, что  прижил
с Жюльеттой четверых детей. Кстати сказать, он всецело поддерживает меня и
обещал отдать свой голос за мое избрание. Он ненавидит Сент-Бева и  Виньи.
Вот, дорогая моя,  поучительный  урок  для  нас,  эти  браки  по  любви  в
восемнадцать лет. Тут Виктор Гюго и его жена - наглядный пример..."

   Как видно, пересуды не щадят даже тяжкую людскую скорбь.
   Жюльетта умоляла Гюго хоть  немного  рассеяться,  отвлечься  от  своего
горя. Он еще неспособен был работать и попросил ее привести в порядок  его
записки о последних днях путешествия в Пиренеях, для того чтобы  завершить
работу над книгой, которая была начата со светлых воспоминаний и закончена
в час нежданного несчастья. Часто он ездил в Вилькье на могилу дочери, где
были посажены кусты роз, бродил по берегу, искал "страшное место", весь во
власти мучительного  отчаянья...  "Воспоминания!  Ужасен  вид  холмов!"  В
течение ряда  лет  он  писал  в  день  4  сентября  изумительные  в  своей
трагической простоте стихи.

   1844: