очень много прекрасных образов, характеризующих  красочную,  живую  манеру
поэта. Но в этом поэтическом царстве разрастались  и  черты,  свойственные
стихотворению "Юный гигант".
   Жан-Поль в своем "Титане" утверждал: "В человеке живет грубый и  слепой
Циклоп, который во время душевных бурь возвышает голос и яростно стремится
все  изничтожить".  Страшный  и  дикий  дух   злобно   вопит   в   нас   -
противоборствует доброму гению, который говорит более спокойно и дает  нам
более разумные советы. В то время рядом с поэтической  Музой  в  творениях
Гюго обитал именно этот юный Циклоп. Но сначала в его пещере  веял  свежий
ветер, по утрам вокруг нее резвились тысячи фей и нимф,  журчали  ручейки,
шумели водопады, и даже когда из пещеры выходил пастух Полифем и взбирался
на скалу, это был юный Полифем, влюбленный в Галатею,  мелодично  игравший
на флейте и достойный того, чтобы какой-нибудь Феокрит собрал  его  песни.
Et erat turn dignus amari [и тогда был достоин любви (лат.)].
   Было время, когда цевница Полифема  наигрывала  нежные  и  пленительные
мелодии; казалось, что во владениях обновленной и плодотворной музы Циклоп
погиб и  возобладали  добрые  гении.  Это  была  пора  "Осенних  листьев".
Удивительная душевность, трогательные интонации убеждали нас в том, что из
поэзии  Гюго  навсегда  исчезли  странные  влечения  и   дикие   чудовища.
Обманчивая видимость! Великан Циклоп вовсе не погиб,  он  был  лишь  объят
сном. Конечно, Пери и блистательные феи продолжали свою  жизнь.  Но  целая
стая волшебных созданий и даже спутницы  лирического  шествия  исчезли.  А
великан, стремившийся проникнуть в среду фантастических существ,  добрался
до них и все чаще прикасался  к  ним.  Становясь  более  взрослым.  Циклоп
преследовал их с большей дерзостью, большей навязчивостью, вел себя  более
вызывающе. Он уже не был безумным юнцом: flaventem  prima  lanugine  malas
[его щеки оттенил первый пушок (лат.)]. Если он и не пожрал своих  сестер,
то порой обращался с ними грубо. "Песни сумерек",  "Внутренние  голоса"  и
даже последний сборник - "Лучи и  Тени"  -  могут  тут  служить  не  очень
приятными для поэта доказательствами.
   ...Пока поэт был молод, ошибки  его  вкуса,  его  грубости  могли  быть
восприняты  как  оплошности  юного  таланта,  несколько  злоупотребляющего
грубой силой и яркими тонами. Но теперь, когда талант этот  сформировался,
а  человек  стал  взрослым,  в  его  поэзии  продолжают   удерживаться   и
увеличиваться, все больше в нее  внедряются  причудливые  образы.  Прощай,
благодатная пора созревания!
   Каждому поэту свойственны недостатки. По мере поэтического развития эти
недостатки даже возрастают. Ламартин без конца обращается к  водопадам,  и
часто его лирическая поэзия теряется в сверкающей водяной пыли,  словно  в
брызгах водопада Штаубах. В стихах господина Гюго постоянно  слышны  удары
молота - Вулкана или скандинавского кузнеца Веланда, и многие из его самых
великолепных стихов  кажутся  только  что  снятыми  с  наковальни.  Грохот
усиливается, удары молота все слышнее и слышнее, даже под  сенью  цветущих
рощ.
   Для того чтобы завершить характеристику господина Гюго теперь, когда мы
читаем  его  новый  сборник,  скажу,  что  тут  оказываешься  в  положении
человека, совершающего прогулку по роскошному восточному саду, по которому
его ведет светлый Гений.  Но  некий  уродливый  Карлик  заставляет  дорого
платить за это удовольствие и на каждом шагу бьет его палкой по  ногам.  А
Гений, при всем своем могуществе, как будто и не замечает,  что  вытворяет
этот Карлик. Вы избиты и  восхищены.  Вы  ослеплены  и  сломлены.  Карлик,
разумеется, - это все тот же Циклоп. О, если бы  в  один  прекрасный  день
критика смогла вырвать у Циклопа, то есть у того же Карлика,  единственный
его глаз, которым он видит лишь самого  себя;  пусть  он  считает  критику
столь же коварной, как Одиссей, - она оказала  бы  великую  услугу  другим
божествам, которыми изобилует поэзия господина Гюго, и, может быть,  тогда
они вновь широко расправили бы свои крылья!..

   Статья эта не была опубликована, но Сент-Бев намекал на  нее  несколько
раз: "Я не подвергал анализу сборники его стихов,  выходившие  после  1835
года, а если мне и приходилось набросать кое-что для себя, я  эти  заметки
не печатал".
   Быть может, тут сказалось влияние Адели: ведь если она  не  прочь  была
тайком покритиковать мужа, она не любила, чтобы кто-либо  открыто  нападал
на него как на поэта, чья слава возвеличивала  и  ее.  Авторская  рукопись
"Гладиаторы в литературе" хранится в Шантильи, среди мемуаров,  оставшихся
после смерти Сент-Бева. В начале первой страницы можно прочесть  (несмотря
на то, что фраза зачеркнута): "Сжечь после моей смерти - я этого  требую",
и тут же внизу: "После моей смерти - напечатать. Сент-Бев".



5. В ВИЛЬКЬЕ

   Тот, кто любил, постиг это чувство.
   Оно неведомо человеку, не  испытавшему
   любви. Я сочувствую ему, но не понимаю
   его.
   Лакордер