Из Антверпена в Брюссель путешественники ехали по железной дороге:

   "Скорость невообразимая; цветы, растущие у  дороги,  уже  не  цветы,  а
красные - белые ленты; отдельных образов  нет,  все  сливается  в  полосы.
Спелые хлеба похожи на бесконечные волны желтых волос, а заросли люцерны -
на длинные зеленые пряди..."

   Страницы дорожного альбома покрываются прекрасными зарисовками углем  в
духе Рембрандта.
   С тех пор как оборвалась тонкая ниточка чувства,  связывавшая  Адель  с
Сент-Бевом, она не могла с прежним великодушием мириться с отлучками мужа:
"Ты не должен путешествовать без  меня  в  будущем  году.  Так  я  решила.
Полагаю, что имею на то право. Не подумай только, что  я  шучу.  Если  нам
окажется невозможным путешествовать вместе, я сниму  здесь  дом,  где  мне
будет приятнее проводить время в обществе отца  и  моей  сестры  Жюли,  на
которую я стану дурно влиять. Ты вполне можешь не ездить ежедневно в Париж
и обосноваться в деревне; ведь сообщение с городом теперь  очень  простое.
Сделай, как я говорю, и ты подаришь мне,  друг  мой,  целый  год  счастья,
стоит тебе захотеть. Нередко, когда ты говоришь мне, что это невозможно, я
притворяюсь, будто верю тебе, чтобы не лишать тебя душевного  спокойствия,
но слова твои не  убеждают  меня..."  Виктор  Гюго  дал  в  письме  весьма
туманный ответ, но, казалось, готов был уступить.

   Дьепп. 8 сентября 1837 года:
   "Путешествие - это скоро рассеивающийся дурман, счастье обретаешь  лишь
под семейным кровом..."

   Всякий легкомысленный, но не черствый человек нередко вынужден говорить
то, чего не думает, и раздавать обещания, которые не может выполнить.
   Другим источником утешения для Жюльетты была "Красная книга  годовщин",
которую она держала под подушкой и в которую ежегодно 17 февраля, 26 мая и
в дни прочих торжеств, записывались сочиненные по этому случаю стихи.  Она
восторженно благодарила Гюго: "Я думаю,  если  Господь  когда-либо  явится
мне, он предстанет в твоем облике, ибо ты моя вера, мой Бог и надежда моя.
Тебя одного Бог создал по образу своему и подобию. Следовательно, в нем  я
люблю тебя, а в тебе поклоняюсь ему..." Такое  обожествление  пробудило  в
Гюго дух Олимпио. Ей страстно хотелось совершить  с  ним  паломничество  в
Мете, где они были так счастливы. Он отправился туда в октябре  1837  года
без нее, чтобы остаться  там  наедине  с  воспоминаниями.  После  подобных
свиданий с прошлым из-под пера  Ламартина  и  Мюссе  вышли  шедевры.  Гюго
жаждал померяться с ними:

   Он жаждал вновь узреть: и пруд в заветном месте,
   Лачугу бедняков, что посещали вместе,
   И одряхлевший вяз,
   То дерево - оно в глуши лесной укрыто,
   Убежище любви, где души были слиты
   И губы много раз.
   Упорно он искал и дом уединенный,
   Ограду и густой, таинственный, зеленый,
   Знакомый сад за ней.
   Печален он бродил, а перед ним в смятенье
   Под каждым деревом, увы! вставали тени
   Давно минувших дней
   [Виктор Гюго, "Грусть Олимпио" ("Лучи и Тени")].

   Дни, проведенные в раздумье и в прогулках по тем местам, где он  познал
нежнейшую свою страсть,  завершились  созданием  поэмы  "Грусть  Олимпио".
Отчего же "грусть" после такого счастья? Оттого, что контраст между  вечно
прекрасной природой и быстротечными радостями  человека  болезненно  ранил
поэтов романтической школы:

   Как безвозвратно все уносится забвеньем,
   Природы ясный лик изменчив без конца,
   И как она легко своим прикосновеньем
   Рвет узы тайные, связавшие сердца!..

   Пройдут другие там, где мы бродили ране,
   Настал других черед, а нам не суждено.
   Наш вдохновенный сон, и мысли, и желанья
   Дано продолжить им, но кончить не дано...

   Ну что ж, забудьте нас, и дом, и сад, и поле, -
   Пусть зарастет травой покинутый порог,
   Журчите, родники, и, птицы, пойте вволю, -
   Вы можете забыть, но я забыть не мог!

   Вы образ прошлого, любви воспоминанья,
   Оазис для того, кто шел издалека.
   Здесь мы делили с ней и слезы и признанья,