Знаете, чем мы займемся, если начнется война?

- Нет, - с недоумением ответил Флуд.

- Так вот... Большинство будет прикреплено к скорой медицинской помощи. 
Остальные же, и среди них мы с вами, останутся здесь. Это будет небольшая 
горстка, которая станет продолжать работу в лаборатории до тех пор, пока нас 
отсюда не выгонят бомбы.

Флуд в знак согласия кивнул головой.

- Не беспокойтесь, - продолжал Флеминг. - Место для работы мы найдем и будем 
трудиться все вместе.

Флуд сказал, что это его вполне устраивает. Лицо Флеминга озарила улыбка.

- Я и не ждал от вас другого ответа, - сказал он.

Флеминга не пугала перспектива скромно закончить свою карьеру в лаборатории, 
где 
он провел всю свою жизнь, а затем в шестидесятипятилетнем возрасте уехать в 
Бартон-Миллс, копаться в своем садике и жить там, окруженным уважением и 
любовью, но отнюдь не ореолом славы. Однако некоторые из тех, кто его знал (и 
среди них доктор Дайсон), говорят, что его подтачивала какая-то тайная печаль и 

он своим лаконизмом и острым юмором старался скрыть грусть, которую причиняла 
ему неспособность выразить свои чувства, поделиться своими переживаниями. Но 
большинство людей считает, что Флеминг был по-своему счастлив. Профессору 
Прайсу 
он однажды сказал, что не понимает, как можно "свои лабораторные неприятности 
приносить в дом. Никогда ни одно огорчение не вызывало у него бессонницы. Его 
мучило одно - неумение раскрыть свою душу". Но таким он родился, таким его 
сделала Шотландия и исследовательская работа, и он мирился с этим.

Доктор Краддок, хорошо знавший его, так описывает это весьма своеобразное 
счастье. "В своей работе он был немного дилетант. Он не был похож на тех ученых,
 
которые в течение многих месяцев выращивают сотни культур и топчутся на одном 
месте, выявляют незначительные изменения и за пять лет кропотливого труда 
составляют классификацию вариантов одного и того же организма. Флеминг 
стремился 
к более эффектным и более интересным результатам. Он хотел, чтобы работа 
доставляла ему удовольствие. Лизоцим привел его в восторг, пенициллин в еще 
больший. Это был новый мир, и он погружался в него с наслаждением.

В повседневной жизни его привлекало все странное и интересное. Помню, как-то мы 

с ним ехали в машине по шоссе, он обратил внимание на необычную ручную тележку, 

сделанную деревенским кузнецом. В ней возили тяжелые бидоны с молоком от фермы 
до дороги, где их забирал специальный грузовик. Флеминг попросил меня 
остановиться и зарисовал тележку, которая поразила его своим хитроумным 
устройством... Мой десятилетний сын построил из деталей своего конструктора 
подъемный кран, и Флем сфотографировал это сооружение, найдя, что оно ловко 
задумано... В нем вызывали острое любопытство глиняные печи, которыми до сих 
пор 
пользуются у нас на старинных фермах. Их топят хворостом. Когда стенки печи 
раскалятся добела, из нее выгребают золу и ставят жарить мясо. Жар дают 
нагретые 
стенки печи. Этот простой метод, позволяющий экономить топливо, вызывал у Флема 

восторг.

Назвав его дилетантом, я вовсе не думал сравнивать его с бабочкой, которая 
порхает с одного красивого цветка на другой. Я хотел только сказать, что он 
тщательно выбирал тему, достойную его внимания. Остановившись на чем-то, он 
уверенно и быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знал, добирался до самой сути 
проблемы. Работал он безупречно. Ничего не делал бесполезного. Он был 
поразительно ловок. В Сент-Мэри рассказывали, что в те времена, когда 
переливание крови было еще делом новым, один хирург никак не мог найти вену у 
ребенка и попросил вызвать Флеминга; тот без всякого труда сделал переливание в 

наружную яремную вену...

Он работал в лаборатории регулярно по шесть-семь часов в день, но был не из тех,
 
кто охотно отсиживает двенадцать часов подряд. Он соглашался на это только в 
молодости, когда вычисляли опсонические индексы; к счастью, в этом уже больше 
не 
было необходимости. Он не бездельничал и за шесть часов успевал больше, чем 
д