школа дряхлела. В феврале 1847 года скончался Фредерик Сулье, автор первой
"Христины". Парижане толпами стекались  на  его  похороны:  он  был  очень
популярен, его "Хуторок  Женэ"  имел  шумный  успех.  Массы,  бурлившие  в
предвкушении грядущей революции, хранили верность тем, кто  говорил  им  о
надежде и милосердии:  Ламартину,  Гюго,  Мишле,  Дюма,  Санд,  Сулье.  На
кладбище Виктор Гюго произнес речь. В  ту  самую  минуту,  когда  отзвучал
последний залп над открытой могилой, в толпе раздались  крики:  "Александр
Дюма! Александр Дюма!"
  Дюма вышел вперед, хотел заговорить, но слезы душили  его.  Впрочем,  и
сами по себе они были достаточно красноречивы. "Седой гривой он походил на
старого барана, огромным брюхом - на быка", -  записал  Рокплан.  Фредерик
Сулье был одним из его  первых  друзей-литераторов.  Это  он,  призвав  на
помощь пятьдесят столяров со своей фабрики, спас  "Христину"  от  свистков
партера. Ветеран романтической школы, он умер  молодым  и  разочарованным.
"Париж, - писал он, - это бочка Данаид: вы кидаете  туда  иллюзии  юности,
замыслы зрелых лет, раскаяние старости - он поглощает все и ничего не дает
взамен". Дюма-сын, сопровождавший отца, услышал в толпе такой разговор:
  - Ну и народу собралось!
  - На похоронах Беранже будет еще больше. Придется  пускать  специальные
поезда.
  А через месяц, 20 марта, пришел черед мадемуазель  Марс.  Ей  одной  из
живых выпала честь быть изображенной на фресках  Исторического  театра.  В
день открытия кто-то сказал: "Мадемуазель Марс попала в компанию  мертвых:
теперь она  долго  не  протянет".  Пророчество  сбылось.  Гюго  пришел  на
отпевание, которое состоялось на кладбище Мадлен.
  Огромную толпу, собравшуюся у входа в церковь, освещало  яркое  солнце.
Гюго, прислонившись к колонне, остался  стоять  под  перистилем  вместе  с
Жозефом Отраном и Огюстом Маке.

  "Там были люди в блузах, - писал Гюго, - которые  высказывали  живые  и
верные мысли о театре, об искусстве, о поэтах...  Наш  народ  нуждается  в
славе. И когда нет ни Маренго, ни Аустерлица, он любит Дюма и Ламартинов и
окружает их славой... Александр Дюма пришел со своим сыном.  Толпа  узнала
его по взлохмаченной шевелюре и  стала  выкрикивать  его  имя...  Катафалк
тронулся, мы пешком  следовали  за  ним.  Собралось  добрых  десять  тысяч
человек. Казалось, что этот мрачный поток толкает перед собой катафалк, на
котором развевались гигантские черные плюмажи... Дюма  дошел  до  кладбища
вместе с сыном... Актрисы Французского театра, в  глубоком  трауре,  несли
огромные букеты фиалок  они бросили их на гроб мадемуазель Марс".

  Самым большим был букет Рашель, соперницы покойной.
  Но хотя парижане почитали и чествовали Дюма, кредиторы не оставляли его
ни на минуту в покое  директор  журнала  затеял  против  него  процесс  за
нарушение контракта. Сын защитил его в великолепном стихотворении:

  Мыслитель и поэт! Отец мой! Значит, снова
  Литературные гнетут тебя оковы,
  И вынужден ты вновь, свой продолжая путь,
  Других обогащать, - они всегда на страже
  А твой удел таков, что ты не смеешь даже
  В конце недели отдохнуть.

  В окне твоем всегда - и вечером, и ночью,
  И в час, когда петух зарю уже пророчит, -
  Я вижу лампы свет, извечный свет труда.
  Да! К каторге тебя приговорил твой гений:
  За двадцать долгих лет ночных трудов и бдений
  Свободы обрести не мог ты никогда.

  Работай! Если вдруг ты завтра, обессилев,
  Французский спустишь флаг, которым осенили
  Тебя в стране, где ты добро был сеять рад,
  Лжецы, гордящиеся предками своими,
  Пигмеи-Мирабо, чтоб их узнали имя,
  Обрушат на тебя злых оскорблений град.

  Работай, мой отец! Я у дверей на страже.
  Мне, право, все равно, что эти люди скажут
  О будущем моем: путь изберу я свой
  И обойдусь без них, питомцев лжи и лени.
  Теперь же долг велит спасти от оскорблений
  Отцовской славы блеск: я - верный часовой.

  Отныне сын будет заботиться об  отце,  у  которого  появится  печальная
потребность в помощи сына.




ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. МОНТЕ-КРИСТО