Габриэль в отчаянии восклицает: "О Боже, Боже, сжалься надо мной!"
  Пари превращается в пытку! С этого момента и до последней сцены комедия
вдруг становится драмой, наподобие тех, что ставились  в  Порт-Сен-Мартен.
Но в финале пьеса вновь оборачивается комедией, и веселая развязка кажется
тем  более  приятной,  что  она  совершенно  неожиданна.  Герцог  Ришелье,
которому маркиза открывает глаза,  приходит  вовремя  и  выводит  всех  из
заблуждения. Д'Обиньи под занавес торжественно представляет:  "Мадемуазель
де Бель-Иль - моя жена! Герцог Ришелье - мой лучший друг".
  Сент-Бев язвительно  заметил,  что  герцог,  "должно  быть,  улыбнулся,
услышав во время венчания, что ему выдают патент на звание лучшего  друга
может быть, к пьесе следовало бы добавить еще один  чисто  комический  акт
под заглавием "Два года спустя...". Роже де  Бовуар  оказался  бы  в  этом
случае незаменимым соавтором. Но и в  таком  виде  комедия  имела  бешеный
успех. Она была последним триумфом мадемуазель Марс, которая в  шестьдесят
лет сыграла Габриэль трогательно,  как  и  подобает  инженю.  Молодость  в
театре всегда вопрос условности. Фирмен, который был первым другом Дюма  в
Комеди Франсез, исполнял роль герцога Ришелье  с  чисто  аристократической
заносчивостью. Словом, прелестный спектакль.
  Дюма, ободренный успехом, захотел повторить себя. В 1841 году он  отдал
театру пьесу "Брак при Людовике XV", написанную, как он  сам  признавался,
на  довольно  избитый  сюжет,  "который,  однако,  можно  было   омолодить
остроумными деталями". Это старая история о двух супругах, поженившихся по
воле родителей и расставшихся по обоюдному согласию. Но потом они признают
свою ошибку и покидают: он - любовницу, она - поклонника, которых они, как
им казалось, любили, и сходятся вновь, на этот раз по взаимной склонности.
  Комедия "Воспитанницы Сен-Сирского дома" (1843 г.) была встречена менее
благосклонно. "Она, как и все пьесы, выходящие из-под пера этого автора, -
писал Сент-Бев Жюсту Оливье, - довольно жива,  увлекательна  и  не  лишена
занятности, но ее портят незавершенность, небрежность и  вульгарность.  Ну
Посудите сами, станет ли воспитанница госпожи Ментенон разговаривать,  как
лоретка с улицы Гельдер...  Читая  Дюма,  все  время  восклицаешь:  "Какая
жалость!" Теперь я начинаю думать, что мы ошибались на его счет: он из тех
натур, которые никогда не достигли бы подлинных высот и вообще не способны
к серьезному искусству. Нам кажется, что он разбрасывается и не  реализует
своих возможностей, тогда как на самом деле он как раз пускает их в ход  и
выигрывает еще и на том, что заставляет публику думать, будто  он  мог  бы
создать нечто лучшее, тогда как на самом деле  он  на  это  совершенно  не
способен..."
  Жюль Жанен яростно напал на пьесу: "Если это убожество будет  и  впредь
продолжаться, придется закрыть Французский театр. Перед премьерой только и
разговоров было: "Ах, вы увидите, как это интересно! Ах,  вы  услышите..."
Сколько шума из ничего..."
  Дюма рассердился и, так как  от  природы  был  добр,  ответил  неловко.
Мстительность была ему не к лицу: желая  быть  злым,  он  оказался  просто
нудным, припоминая  давно  забытые  истории,  которые  не  имели  никакого
отношения к делу. В своем ответе он воскрешал те времена, когда Жанен  жил
на улице Мадам в одном доме с мадемуазель Жорж  и  Арелем  и  был  третьим
членом  этого  семейства,  нисколько  не  нарушавшим,   однако,   согласия
достойный четы. Выпад, несомненно, дурного вкуса.
  Одной из причин излишней суровости Жанена было то, что  Дюма  изо  всех
сил старался проникнуть во  Французскую  академию.  Избрание  Гюго  подало
надежды всем романтикам. Гюго и сам расценивал это именно так:  "Академии,
как и все остальное, будут принадлежать новому  поколению.  А  в  ожидании
этого времени я буду той живой брешью,  через  которую  туда  уже  сегодня
входят новые идеи, а завтра войдут новые люди..." Какие  люди?  Гюго,  как
человек великодушный, думал о Виньи, о Дюма, о Бальзаке  и  даже  о  своем
враге Сент-Беве. Дюма же думал только о Дюма. В 1839  году,  после  успеха
"Мадемуазель де Бель-Иль", он написал Франсуа Бюлозу, директору  "Ревю  де
Де Монд": "Поговорите обо мне в "Ревю" в связи с  выборами  в  Академию  и
выразите, пожалуйста, удивление,  как  это  могло  получиться,  что  я  не
выставил свою кандидатуру,  особенно  если  учесть,  что  Ансело  выставил
свою?" и 15 января 1841 года: "Замолвите за меня словечко в вашем  журнале
перед выборами в Академию. Меня нет в списке кандидатов, но я уверен,  что
все этому удивляются..."
  После избрания Гюго Дюма воззвал к своему старому другу Нодье,  который
сам уже давно был членом Академии: "Как вы думаете, есть ли у меня  сейчас
какие-нибудь шансы пройти в Академию? Гюго уже прошел, а  ведь  почти  все
его друзья являются и моими друзьями... Если  вам  кажется,  что  ситуация
благоприятная, поднимитесь на  академическую  трибуну  и  от  моего  имени
расскажите вашим достопочтенным собратьям, как велико мое  желание  занять
место среди них... Одним словом, скажите им все хорошее, что  вы  обо  мне
думаете, и даже то, чего вы не думаете..." Однако Дюма никогда не  удастся
проникнуть в эту дверь. Так же как и Бальзаку. Но  Бальзак  умер  молодым.
Дюма же, хоть и  дожил  до  шестидесяти  восьми  лет,  так  и  не  добился
избрания.

  "Значит, слава  может  служить  препятствием?  -  с  гневом  спрашивала
Дельфина де Жирарден. - Почему людям  прославленным  так  трудно  добиться
избрания  в  Академию?  Значит,  заслужить   признание   публики   -   это
преступление?..  -  Бальзак  и  Александр  Дюма  пишут  по  пятнадцать   -