"Дюма-сын - Жорж Санд, Мысловиц, 3 июня 1851 года:
  "Сударыня, я все еще нахожусь в Силезии и счастлив этим: ибо смогу быть
хоть в какой-то мере полезным вам. Через несколько дней я буду во  Франции
и привезу вам лично, разрешит ли мне госпожа Едржеевич или нет, те письма,
которые вы хотите получить. Бывают поступки столь неоспоримо справедливые,
что  на  них  не  должно  и  спрашивать  ничьего  разрешения.   Счастливым
результатом всех этих неделикатных поступков будет  то,  что  вы  получите
ваши письма. Но поверьте мне, сударыня, что в  этом  не  было  профанации:
сердце, которое из такого далека,  презрев  скромность,  стало  поверенным
вашего сердца, уже давно принадлежит вам, и восхищение, которое  я  к  вам
питаю, по силе и давности ничем не уступает чувствам,  порожденным  самыми
старыми привязанностями. Постарайтесь поверить мне и простить..."

  Так Жорж Санд получила свои любовные письма к Шопену и сожгла  их.  Так
завязалась дружба Дюма-сына с владетельницей  Ноана,  которая  началась  с
переписки и продолжалась всю жизнь.
  Однажды в июне в кабинет Дюма-отца вошел бородатый  молодой  человек  и
сказал:
  - Как, ты меня не узнаешь?.. Я так скучал в Мысловице,  что  решил  для
развлечения отпустить усы и бороду. Здравствуй, папа!
  30 декабря он совершил  паломничество  в  парк  Сен-Клу  и,  вернувшись
оттуда, протянул отцу лист бумаги:
  - Держи! Вот продолжение стихов, которые я читал тебе год назад.
  Дюма-отец прочел:

  Год миновал с тех пор, как в ясный день с тобою
  Гуляли мы в лесу и были там одни.
  Увы! Предвидел я, что решено судьбою
  Нам болью отплатить за радостные дни.

  Расцвета летнего любовь не увидала:
  Едва зажегся луч, согревший нам сердца,
  Как разлучили нас. Печально и устало
  Мы будем врозь идти, быть может, до конца.

  В далекой стороне, весну встречая снова,
  Лишен я был друзей, надежды, красоты,
  И устремлял я взор на горизонт суровый,
  И ждал, что ты придешь, как обещала ты.

  Но уходили дни дорогами глухими.
  Ни слова от тебя. Ни звука. Все мертво.
  Закрылся горизонт, чтоб дорогое имя
  Не смело донестись до слуха моего.

  Один бумажный лист - не так уж это много.
  Две-три строки на нем - не очень тяжкий труд.
  Не можешь написать? Так выйди на дорогу:
  Идет она в поля, и там цветы растут.

  Один цветок сорвать не трудно. И в конверте
  Отправить лепестки не трудно. А тому,
  Кто жил в изгнании, такой привет, поверьте,
  Покажется лучом, вдруг озарившим тьму.

  Уж целый год прошел, и время возвратило
  Тот месяц и число, что ровно год назад
  Встречали вместе мы, и ты мне говорила
  Об истинной любви, которой нет преград.

  Александр хотел написать свое "Горе Олимпио". Он  не  обладал  талантом
Виктора Гюго, но чувство его было сильным  и  искренним.  В  его  любви  к
прекрасной иностранке сочетались страсть и гордыня: в  двадцать  пять  лет
такая любовь может захватить человека целиком. Можно понять,  как  он  был
поражен и обеспокоен тем, что Лидия не подает никаких признаков жизни: ну,
пусть прислала хотя бы записку без подписи, несколько засушенных лепестков
или жемчужину!
  Каким бы опытным и развращенным он ни казался, в глубине  души  он  был
сентиментален и не представлял, сколько холодного цинизма может таиться  в
двадцатилетней кокетке. Пока он предавался отчаянию в Польше, в  семействе
Нессельроде происходили странные события. Дмитрию, раненному  в  руку  при
таинственных обстоятельствах (дуэль?  попытка  к  самоубийству?),  грозила
ампутация, которой он чудом избежал. Лидия бросила мужа и уехала в Москву,
где снисходительные родители укрыли взбалмошную и бессердечную беглянку.

  Канцлер Нессельроде - своей дочери Елене Хрептович, 1 июня 1851 года:
  "Дмитрия лечили четыре лучших хирурга города, трое из них настаивали на
ампутации, четвертый был  против,  и  благодаря  ему  твой  брат  сохранил
руку... Он был готов к худшему и попросил  отсрочку  на  48  часов,  чтобы